Дзержинский сказал:
– Бери. Это хороший гусь.
– У тебя есть еще патрон.
– Ну и что? Для урядника хватит одного гуся. И этого-то жалко.
– Слышишь? – спросил Сладкопевцев. – Частушки уже поет.
– Пойдем.
– Присядем на дорогу.
– Ты веришь в это?
– Верю.
– Присядь, Миша.
– Вдвоем ведь бежим
– Присядь, присядь.
– Ты невообразимо упрямый человек, Феликс.
– Хорошо. Сядем вместе.
Они опустились на лавку, и Дзержинский ощутил своей прозрачной ладонью, как гладко и тепло дерево, сколько в нем тяжелой надежности, как много знает оно, допусти на миг возможность какого-то особого, внелюдского знания, присущего окружающей природе: умерщвленной ли человеком – вроде этой лавки, которая раньше была сосной, живой ли еще – тайге, простиравшейся окрест на тысячи якутских пустынных и безнадежных верст.
– Пошли? – спросил Сладкопевцев.
Дзержинский придержал дверь ногой, осторожно стронул ее, чтобы не запели петли, проскользнул быстрой тенью, сломавшейся на какой-то миг в лунном проеме, потом сломалась такая же быстрая тень Сладкопевцева, а после стало тихо окрест, только урядник пел, а когда они спустились к реке, и тот замолчал.
Возле реки Дзержинский замер, ухватил Сладкопевцева за плечо, напрягся тонким своим телом, словно на охоте, скрадывая медведя. Сладкопевцев сначала не понял ничего, но через какое-то мгновение тоже заметил: рыбак ставил сеть возле берега – самая пора брать стерлядку.
Они стояли так минут десять, не двигаясь, и постепенно холод стал проникать сквозь суконное пальто и теплые сапоги.
Дзержинский словно бы почувствовал, что Сладкопевцев хочет сказать что-то, снова прикоснулся к его плечу и чуть покачал головой: рыбак вытаскивал плоскодонку на берег как раз к тому месту, где темнела лодка, на которой предстояло беглецам проделать путь по Лене к тракту – добрую тысячу верст.
Сегодня днем просчитали еще раз – за ночь надо проплыть никак не меньше пятидесяти верст: грести попеременно; течение бурное– понесет. Если ближе застрять – конец делу, урядник поднимет своих по округе, а у него много своих, за стакан водки все тропки перекроют, только б беглых смутьянов, социалистов проклятых, иродов, барчуков изловить, бросить оземь, руки заломить и ждать своего: царская служба добро помнит и верных отмечает стаканом-другим, а то еще и пятиалтынным – к празднику.
Дзержинский шепнул:
– Садись на корму.
– Я оттолкнусь веслом, – предложил Сладкопевцев.
– Хорошо, – согласился Дзержинский и, навалившись грудью на острый нос лодки, легко оттолкнул ее и вспрыгнул на борт, и лодку вобрала в себя река, развернула ее и понесла боком – пока беглецы не привязали весла к деревянным штырям мудреным сибирским узлом и Сладкопевцев не развернул тонкое рыбье тело пироги, ориентируясь в темноте по линии берега, который стремительно проносился мимо.
