Трапеза завершилась.
И так на протяжении почти двух лет…
— Расскажи мне все что там произошло, с самого начала.
— Это займет слишком много времени. Оно у тебя есть?
— Да.
— Странно, мне всегда казалось, что его никому никогда не хватает.
— Вернемся к делу.
Он вошел в камеру чуть позднее.
Солнце на этой планете всегда горело блекло-фиолетовым светом и было похоже на размазанный по палитре мазок высохшей краски, которую художник забыл смыть. Конвой вошел неспешно, как будто мое присутствие его мало интересовало, взял в окружение и провел до самого верха, откуда открывался незабываемый вид на закат. Явление, передать словами которое было практически нереально.
Фиолетовый диск закатывался за Саркаститовые горы, острыми клыками возвышавшиеся почти над всем горизонтом на протяжении двухсот километров подобно челюстям исполинского аллигатора. Говорили, что там, за этими горными перевалами, за заснеженными вершинами, где нещадно дул ураган Вервульф, была свобода. Такая недостижимая для почти двух тысяч заключенных, чьи жизни теперь были закованы в кандалы этой отдаленной от всех живых маршрутов тюрьмы. Сюда очень редко заходили космолеты и новые не часто забредали в это место. По правде говоря я только раз за два года видел транспортник, заходивший на посадку с южной стороны космопорта. Вроде как привезли очередную партию заключенных. Не знаю. Сложно оценивать ситуацию на планете, поверхность которую можно было увидеть лишь пару раз: когда тебя привозили сюда, когда поднимали на поверхность для допроса и, когда уводили на арену, где жизнь большинства заключенных почти всегда заканчивалась смертью.
Три раза. Только три раза закат солнца на этой планете можно было увидеть своими глазами. Ни больше и не меньше. Такое великое чудо, явление огромной планеты, приближенной к небесному светилу ближе всех остальных планет-гигантов в этой системе, пропустить столь невероятное событие было настоящим кощунством. И я пытался задержаться как можно дольше у громадного окна, разглядывая поднимавшиеся из-за горизонта языки фиолетового пламени — протуберанцы.
— Красиво, правда?
— Да.
— Жаль, что ты больше этого не увидишь.
В кабинете было тепло. В сравнении с каменной камерой в которой мне довелось пробыть три года, ощущение теплоты и уюта в комнате для допроса казалось настоящим райским наслаждение, за которым, а мне это было известно наверняка, скрывалась боль и отчаяние, впитавшееся здесь даже в стены.
