— Нерв… Нерв ноги… — твердил он, ощущая, как у самого начинало болеть и ныть то, что сейчас оперировал и спасал. Еще раньше замечал, что с годами приобрел это удивительное для себя ощущение: будто раненый, а до войны лежащий на столе больной пациент передавал и ему, хирургу, свои боли.
Хирург ощутил внезапное онемение в своей ноге. Пошевелил пальцами, онемение не проходило, усиливалось, мешало двигаться, и хирург беспомощно, сам того не сознавая, присел, чтобы успокоиться, передохнуть. Сидя, потопал ногой: ничего, действует, чувствуются и пальцы. "Это внушение… Ну что же, иногда нужно поддаться внушению… Все ради того, чтобы спасти… Ее спасти, — взглянул он усталыми глазами на стол, где лежала раненая молодая женщина. — Смешно, — сам себе улыбнулся хирург. — Откуда приходит ко мне это внушение? Наверное, профессиональная болезнь… в хорошем смысле этого слова".
Внушение влило новые силы, необычайную уверенность. Он встал, прошел к столу, взялся опять оперировать, хотя и чувствовал нетвердость в ногах. Скольким людям вернул он жизнь, не жалея своей жизни, и вот ее надо… надо спасти!
Наталья лежала покорно, болей по–прежнему не чувствовала, наркоз еще не потерял силу.
Со стороны можно подумать, что раны свои и боли она принимает столь же безропотно, как и там, в Сталинграде, собиралась принять свою кончину. Но такое могло казаться со стороны. Отдав себя во власть хирурга, Наталья и сама напрягала волю. Ей хотелось жить. Только жить. И ради этого она готова была сейчас лишиться руки, могла бы смириться, если бы даже ампутировали ногу, — ведь живет же вот она, хромая медсестра. Но и смиряясь, Наталья все равно ждала лучшего исхода, каким–то внутренним голосом безмолвно звала, молила хирурга, чтобы он спас ее. Как и всякий врач, очутившийся сам на операционном столе, она понимала серьезность своих ран и, понимая это, рассуждала трезво.
Хирург уже заканчивал операцию, а перед ним неотступно стоял вопрос, один–единственный: "Нерв. Будет ли действовать нерв ноги?" Все, что было в его силах, он сделал для сохранения этого нерва, и теперь нужно время, чтобы выявился исход операции.
Кончив, хирург медленно отошел от стола и тут же повалился на стул, обессиленный. Какое–то время он сидел, тупо глядя перед собой, ничего не соображая. Только видел, как на запястье билась рывками набрякшая от натуги вена.
После операции Наталья целые сутки лежала в какой–то странной забывчивости. Потом ее переложили с койки на носилки, вынесли из здания школы, где была операционная, и несколько десятков шагов пронесли по улице. Это было на рассвете, и в розовых неуверенных лучах восходящего солнца блекло вырисовывались дома, колодец с журавлем, какое–то приземистое каменное строение. Белый мохнатый пес увязался за носилками. Он шел в отдалении, глядя на Наталью как бы все понимающими глазами. Санитары не отгоняли пса, да и держался он, впрочем, на почтительном расстоянии от носилок.
