Когда мы снова вышли на улицу, зимнее солнце, которое [раньше] на небольшой высоте двигалось по восточному участку неба, уже почти зашло. Мы пересекли по мосту реку и немного проехали по другой части города, чтобы попасть в буддийский храм. Храм, окруженный высокой стеной, своим видом в точности воспроизводит храмы Индии, Сиама и Монголии. Дружелюбный маленький монгол, который моментально вышел нам навстречу, согласился показать интерьер святилища. Внутреннее убранство, столь же странное и выразительное, как и наружная часть изысканного строения, произвело на меня потрясающее впечатление, особенно когда я вошел внутрь и увидел перед собой огромную бронзовую статую. Стены храма были увешаны длинными полосами восточного шелка, справа и слева от двери висели диковинные изображения каких-то китайских фигур. Здесь, в Ленинграде (по-старому – в Санкт-Петербурге), я меньше всего ожидал, что внезапно окажусь в каком-то мистическом индийском храме.
Когда мы в ранних сумерках ехали по городу обратно, нам попался на глаза красный фургон, в котором стоял гроб. За ним шли несколько скорбящих. Гроб был завернут в красную ткань: значит, хоронили коммуниста. Чуть позади сквозь падающий снег виднелся вытянутый верх голубой с серым купол магометанской мечети с ее близнецами-минаретами, стоящими перед храмом на широкой платформе, определенно самое прелестное здание из всех виденных мной до того в России. Небо в этот ранний вечер казалось совсем безжизненным – лишь над самым горизонтом в облаках виднелись слабые розовые отсветы. В воздухе было разлито нечто одновременно веселое и печальное. Я вспомнил об Америке, о Нью-Йорке и стал напевать «Kiss те, Kiss те» Виктора Герберта. Р. К. – а она была со мной – сказала: «О, мне это напомнило Калифорнию. Затосковала по дому, сердце кольнуло, веришь ли – так хочется уехать из России».
В 7 часов вечера мы отправились в Театр юного зрителя. Это один из тех пропагандистских, идеологизированных театров, деятельность которых советский режим поощряет. Они задуманы ради того, чтобы изменить социальную психологию и сознание молодежи. Все это, как я постепенно начинал ощущать, попахивало (ну, если хотите, пованивало,) католической церковью и ее политикой в отношении молодежи, желанием постоянно окрашивать ее психологию в свой цвет, я говорил – и повторяю – что Центральный комитет [коммунистической партии] избавился от одной железной догматической веры только для того, чтобы возвести на ее месте другую – и, по-моему, более опасную.
