Он позвал Бусыгина, попросил взбодрить костер, поставить чай и снова взялся за дело. Он не ходил, а бегал, как бы призывая всех работать быстро. Потом так же споро укладывал снежные кирпичи. И на глазах вырастал дом: уже возведены стены, сверху положены жерди, ветки и на них пласты снега — так будет теплее!
— Славно получается. Как это я сразу не решился? — пожалел Семушкин.
— Ты будь себе на уме, — отвечал Гребенников. — Солдат — он такой… учи, требуй — не обидится. А проявишь заботу, и, честное слово, как отца будет почитать.
— По себе знаю, — кивнул Семушкин и, помедлив, признался: — Я вот только побаивался… Нагрянет полковник, накричит опять.
— Гнездилов, что ли? Что ему не понравилось?
— Кто его знает. Взъелся, как… Ноги мои не нравятся.
Свечерело. Метель, кажется, унялась, лишь изредка ветер шевелил, перекатывал возле елей седые космы снега. Только не сдавал, крепчал мороз. А в снежном доме почти не чувствовалось холода: стены обложены еловыми ветвями, пол тоже из веток, и так сильно пахнет смолой, будто весна пришла.
— Чудно! — говорит молодой боец. — Кругом зима, а тепло. Вроде бы снег греет.
— Известно, — ответил Бусыгин. — Возьми зверя, зайца, положим. Недаром в снегу спит. Снег–то, если к нему приноровиться, тоже тепло сохраняет.
— А вы, видать, лесной житель, — заметил Гребенников.
— Сибиряк, товарищ комиссар, — ответил Бусыгин.
Потрескивали в костре ветки. Костер маленький, разложен прямо на снегу у входа, а тепло дает — хоть снимай гимнастерки. Бусыгин вынул кисет, хотел закурить, но спохватился: нет бумаги, и затолкал кисет в карман.
Гребенников вспомнил, что у него в боковом кармане лежат тонкие листы бумаги, те самые, что передал ему Гнездилов. Вынув, пробежал глазами и усмехнулся: голая инструкция, мертвые слова…
— Берите, бумага самая подходящая, — подал Гребенников.
— Закурите и вы с нами за компанию, — протягивая кисет, предложил Бусыгин.
— Спасибо, неохота. Вот чайком побалуюсь…
Бусыгин тотчас снял с треноги котелок, достал из ранца чай, сахар, потом налил полную кружку и подал комиссару.
Время было позднее, но никто этого не замечал. Бойцы сидели на обрубке бревна, лежали на полу, на еловых ветках, и пламя костра выхватывало из темноты их лица, то смеющиеся, то молчаливо–сосредоточенные. Каждому хотелось услышать что–то необыкновенное или самому вспомнить такое, чем, может, никогда ни с кем не делился. Только один Алексей Костров сидел в сторонке, держа в руке погасшую папиросу. Заметив это, полковой комиссар спросил:
