-- Благодарю за танец с вашей актрисой.
-- Что ты наделал, Сергей? -- с тихим упреком спросил Донской.
Его глаза выражали отчаяние.
А Эйзенштейн улыбался:
-- В чем дело, Марк? Ты можешь мне объяснить?
Донской раскрыл было рот, но осекся. Проследив взгляд маститого режиссера, Сергей Михайлович увидел человека кавказской национальности. Звали его Михаил Эдишерович Чиаурели.
Эйзенштейн не заметил, как вокруг него образовалась пустота. Убежали Донской с Марецкой. Музыка едва долетала.
-- Фильм повезли в Кремль, -- сказал Чиаурели. -- Наверное, просмотр уже начался.
Эйзенштейн медленно осел на пол.
Чиаурели немо говорил. Наверное, успокаивал. Словно в кривом зеркале проплыли лица советского кинобомонда. Боль ширилась.
Вызвали машину. Прямо с бала мастера доставили в Кремлевскую больницу. Врачи констатировали инфаркт.
Дед навестил Сергея Михайловича. Привез яблок. На улице хулиганил апрель.
Эйзенштейн лежал в постели. Бледное воплощение слабости. Только озорно блестевшие глаза убедили деда, что перед ним его мастер.
На столике высилась горка исписанной бумаги. Лежала толстая книга в сафьяновом переплете.
-- Мне роль дали, -- похвастался дед.
-- С одного раза угадаю, какую, -- сказал Эйзенштейн. -- Опять Гитлера играешь?
Дед почему-то смутился:
-- Ну, Гитлера... Вчера новую пьесу для читки принесли. Автора Павленко.
Сергей Михайлович оживился:
-- Павленко? Как он?
-- В театр не приходил.
-- Загордился Петька, -- грустно сказал Эйзенштейн. -- А жаль. Талантливый был человек. Мы над "Невским" вместе работали.
Рука мастера коснулась запястья ученика:
-- Считаю своим долгом предупредить: Павленко -- это вам не Дроздов.
-- Конечно! -- воскликнул дед. -- Павленко и ростом повыше будет, и пьет аккуратнее.
-- Не те критерии для оценки. Творчество Дроздова по большому счету интересует только его жену. Да и ее с точки зрения гонорара. А Павленко внимательно читают. Я бы даже сказал -- очень внимательно.
Дед все понял. И согласно кивнул головой.
Эйзенштейн надкусил яблоко. Запах ранней осени заполнил палату, и дед увидел парк, где любил гулять в детстве. Сидя на краешке больничной кровати, он разглядывал красные листья, узоры решеток и фигуру отца в драповом пальто до пят, с трубкой в уголке рта, слышал отдаленные трамвайные звонки, дышал чистым воздухом сентябрьского полдня и ловил в душе наивную уверенность в незыблемой вечности окружающего мира.
-- Знаете, -- сказал он, -- отец так хотел, чтобы я стал фрезеровщиком.
