Наконец-то я увидел эту американскую блондиночку, за которую все кругом трындели. Новость разлетелась по тюряге, как вирус. Народ валом валил на ее уроки рисования: все ловили улыбку, вдыхали запах духов. В общем, накапливали дрочильный материал. Когда тебя закрывают на киче, открывается творческий простор для буйной сексуальности. Последний глоток свободы.
А я просто подумал: зачем? Вот зачем она этим занимается? Она же обеспеченная. Какого вообще работать с отбросами общества? Но она меня удивила. Мало того что человек хороший, так еще сильная и справедливая, а не рохля какая ни то. Да, у нее были все козыри на руках, но она решила изменить жизнь самых подорванных и конченых.
Помню, на том первом уроке она была в облегающем зеленом свитере и черных лосинах, с зеленой лентой в волосах. Я думал о том, как буду потом всю ночь гонять елду, вспоминая ее. Но я и секунды не дрочил. Просто лежал и перебирал в памяти ее слова, голос, лепил романтические фантазии. Из-за них я стал жалким и слабым. Зато воображал, как разговариваю с ней наедине. Без смешков и комментариев всех этих козлов из группы. Но как с ней заговорить? Я даже не пытался. Я работал.
Как раз тогда начал «Партнера по танцу» — портрет Крейга Лиддела, погоняло Охотник. За убийство этого чувака мне впаяли нехилый срок — моя вторая судимость за неумышленное убийство (суд признал это самообороной, и правильно сделал). Это была наша третья стычка: первый раз — в тюрьме, когда верх взял он, второй — на старом мукомольном заводе в Нортумберленде, где победа осталась за мной. Махач на парковке стал решающим. На картине лицо Лиддела не ухмылялось и не морщилось от ледяного презрения или кровожадного бешенства, как при нашей встрече, а открыто улыбалось. Вокруг него роились призраки мужчин, женщин и детей. И вот ко мне подходит заинтригованная Мелани Фрэнсис. Расспрашивает о моей работе. Так она это назвала: не картина, а «работа».
Я сказал, что это чувак, которого я убил. И окружающие его люди, жизнь которых я изменил. Его семья и друзья. Были и другие: женщины, которых он никогда не узнает, дети, которых у него никогда не будет, и места — Эйфелева башня, статуя Свободы, — которых он никогда не увидит.
— Вы мечтаете увидеть эти места? — спросила она.
Я заглянул в ее темно-синие глаза и впервые, с потрясением и ужасом, врубился, что мечтал.
— Да, — сказал я.
Я запал на нее с самого первого дня. Бред какой-то. Я набрался наглости и фантазировал о нашем совместном будущем, когда еще не сказал ей почти ни слова. Я представлял нас вдвоем в Америке, в большом кабриолете, как мы едем в Биг-Сур и в парк «Джошуа-три». Я искал и не находил слабины в ее теплом миссионерском свете, даже не мог определить его источник: политика, религия, философия или просто бунт против ее привилегированного класса? Мне было начхать. У меня появилась мотивация, и я старался как можно больше читать, продираясь сквозь свою дислексию, пока мозги не закипят. Слушая аудиокниги, я наконец научился разбирать все эти кракозябры. Она была, конечно, мощным катализатором, но эта перемена произошла не только из-за нее.
