— А что вы стоите? — все еще глядя сонными глазами в окно, буркнул Тодось.
— Простите, может, мы мешаем? — спросил уже свободнее Лец-Атаманов.
— Поезд почему стоит?
— Извините, паровоз испорчен.
Тодось поморщился, но, должно быть, не из-за остановки.
— Там осталось что-нибудь? — спросил он уже у кооператора.
В этот момент вагон дернулся, все вдруг клюнули носами, и колеса пронзительно завизжали под полом. Лец-Атаманов и Нина Георгиевна вскочили и вместе выбежали в коридор.
— Простите, мы в свой вагон.
— Да погодите, вы же не успеете, а пани совсем утонет в снегу, — проговорил профессор.
Нина Георгиевна встревожилась:
— Там вещи мои, я даже не успела запереть чемодан. Побежим, прошу вас.
Но поезд дернулся, заскрипел и покатился, ускоряя ход.
— Ну, куда вам по такому снегу, — сказал Лец-Атаманов, — а о вещах не беспокойтесь. В купе никто не войдет. Извините, — обратился он уже к дипломатам, — до первой станции пробудем у вас.
— А, пожалуйста, хоть и до самой Одессы.
Нина Георгиевна все еще не могла успокоиться, нервно комкала платочек в руках и прислушивалась уже невнимательно. Загнибеда тупо глядел в темное окно и чесал затылок:
— Одесса, ой, Одесса. Беда нам будет, пан Тодось, с вашим темпераментом. Вы хоть завтра отдохните от чарки, а то французы — гром их срази — очень уж нежные.
— Начхать мне на французов, — ответил Тодось. — Украина двух ваших Франций стоит.
— А пока что они на нас чихают, ой, чихают да еще требуют, чтоб им здоровья желали.
Лец-Атаманов успел уже овладеть собой и, закурив папиросу, спросил как бы между прочим:
— А из этих переговоров выйдет что-нибудь?
— Бог святой знает, — ответил Загнибеда, почесывая теперь волосатую грудь, — бог его знает. Полковник ихний, Фрейденберг, такое запел, что ай-ай-ай. Вы, говорит, большевики. Да. Большевики, говорит, да еще и второго сорта. Владимир Кириллович где-то там ляпнул, приличия ради, два слова насчет земли для крестьян, и уже прицепились. Теперь в одну душу: пан Винниченко — большевик. Убрать его из Директории!
— Владимир Кириллович даже захохотал, услыхав такое, — сказал скрипучим голосом профессор. — Поручил передать французам, что если они этого боятся, так пусть приедут и посмотрят на наш режим, — тогда, мол, наверняка успокоятся.
— Выдумали тоже, что мы расстреливали добровольцев. К договору, который мы заключили с немцами, придрались. Но больше всего обидно за нашего батьку Петлюру.
— А разве что? — настороженно спросил Лец-Атаманов.
