Кого-кого, а Мину Кацеву мы знаем: узрев фотографа-любителя, она сначала удивилась, сильно удивилась (почти как я, увидав однажды в Париже, в баре на набережной Гранз-Огюстен, где смотрел по телевизору хоккейный матч и запивал его пивом, компанию из трех мужчин: двое, простоватого вида, разгоряченные, шумные, болели за своих, поливали арбитра и горячо комментировали каждый бросок, а третий был Милан Кундера – так я подумал сначала; когда же я с величайшим почтением – извините за беспокойство – подошел к этому человеку и хотел пожать ему руку – я прочитал все ваши книги, – он, оказавшийся не Кундерой, а его двойником, только чуть помоложе и не очень-то чехом, посмотрел на меня долгим взглядом и с сожалением ответил: видно, вы обознались, месье, я таксидермист), а потом, вероятней всего, хватаясь за счастливую случайность (фотограф прямо во дворе!), велела ему тут же и сейчас же сфотографировать Ромушку.
Фотографа-любителя мы знаем не так хорошо, но было бы логично, если бы он, желая отделаться от назойливой дамы, буркнул, что у него мало времени, много дел и вообще он хочет спокойно выкурить трубочку. Выкурить трубочку! – наверняка взорвалась мама мальчика и, без сомнения, накинулась на фотографа: посыпались упреки (отказываться от возможности сделать портрет моего сына!), пророчества (он станет героем, генералом, Габриеле Д’Аннунцио, французским посланником!), проклятия (Господь вас покарает!) и прямые угрозы (вы сгниете на каторге!), звучавшие так властно, так уверенно, что потрясенный фотограф-любитель принял все за чистую монету и даже струхнул: как знать, возможно, эта бесноватая права, а задевать самолюбие великих людей, пусть даже им лет восемь или девять и они носят короткие штанишки, не следует.
Так что вполне могло случиться, что он дрогнул, сдался и велел мальчишке встать и не шевелиться вон там, перед кучей кирпича… или нет, лучше тут, напротив дровяного склада, а матери, пытавшейся вмешаться (мальчик стоит “спиной к солнцу”), сказал с апломбом, хоть и был любителем, “мадам, я знаю свое ремесло”, – а между тем Пекельный, вспомнив о своем, оставил общество фотографа, мамаши и ребенка, приподнял шляпу в знак приветствия и, словно невзначай, попал в поле зрения камеры, на самом деле он все рассчитал и, двигаясь по-крабьи, боком, очутился точно в центре кадра в ту секунду, когда его приятель по куреву нажал на спуск.
Вот так могло случиться, что человечек в сюртуке случайно и невольно (по крайней мере, он бы в этом с чистой совестью поклялся каждому, кто удивился бы, заметив его на заднем плане и, возможно, спиной к свету) появился на одном снимке с мальчиком в коротеньких штанишках, который его мать, конечно, сохранила бы и таскала за собой повсюду: из Вильно в Варшаву, из Варшавы в Ниццу, из пансиона “Мермон” в клинику Святого Антония, где в конце февраля 1941 года еще смотрела на него, затягиваясь сигаретой и вздыхая, плача и рыдая, и могло так случиться, что в минуту последнего вздоха она прижала эту карточку к груди, а может даже – мечтать не запрещается, – тот снимок существует и сейчас, возможно, в силу ряда случайностей и совпадений, он попал сначала в нежные руки медсестры, потом в не слишком нежные – какого-нибудь американского солдата, с ним вместе пересек Атлантику на пароходе, затем Америку в грузовике, висел несколько месяцев, приколотый кнопками к стенке, после чего его засунули с другим ненужным хламом в коробку от печенья, а ее засунули в гараж, в городке вроде Сент-Пола, штат Миннесота, Луисвилла, штат Кентукки, или скорее, поскольку мы любим посмеяться и верим в насмешливый нрав Истории, в городке Гари, штат Индиана, где, никому не нужные, желтеют лица мальчика и виленской мышки, – право же, все это вполне могло случиться.
