Великое [не]русское путешествие | страница 44

Параллельно пошел Генделев с ними, людьми, в одну их сторону — пересекаться в одной точке.

«Овощи». «Фрукты». «Вина». Нет, «вина» вымараем. А пива эмпирически нет.

Что еще пьют? Что-нибудь жидкое, если можно… И без газа. Ни! за! что! Никаких газированных растворов, ни-ка-ких! Никаких «shweps», «coca-cola», «kinly»[189] — никаких «Soda» — тоже — никаких! И не уговаривайте.

А зачем не допил морс?

Сосредоточимся, или, как в семнадцатой главе, давайте последовательно, айда! «Овощи». «Фрукты». «Дары природы». «Восточные сладости» (во-во!). «Цветы» (запоздалые. И не остроумно). «Соки». Соки! Соки — пьют. Томатный пьют, виноградный, яблочный пьют, березовый пьют, только невкусно. Из таких — я помню! — конических стекляшек, с пипочкой… А, адон Генделев?!

В магазине колом стояла очередь.

Сквозь весь магазин.

В свой черед выяснилось — стояла очередь за кубинской картошкой.

С Кубы.

То-то она — а поначалу было подумал Генделев, что это она от «Северного» литого «сияния» оранжевая. А она и вправду такая. Остров Зари Багровой[190].

А напротив братской картошки серьезно стояла большая, черная, злая русская очередь.

Одна про все. И все за одним.

— Слиха[191]… — начал было поэт, поперхнулся, якобы закашлялся и пошел себе вдоль хвоста — искать такие, стеклянные, конусы. Вертушка, знаете, стаканов, тетка с морковными ложноножками на руках…

Тоже мне — «слиха»! Так и опростоволоситься можно… (На него оглядывались.) Нужно как-то приструнить бес — и подсознанку. Наложить их, бедолаг, друг на друга и обвести по контуру, тютелька в тютельку, чем-нибудь остреньким. И — отлично! Отлично получится — сознанка!

Ну, и ладушки: сока в разлив нет.

Не бывает.

Отдел закрыт.

Мемориально.

«Жалуйтесь: „Детство. До востребования“».

Очередь одна — за кубинским «потато», барбудос идут в бардакос. А сок, оказывается, есть. Вот он — 2 карб. 98 коп., то ли по-украински, то ли по-латыни: «Сiк». «Сiк виноградний». Вот что значит волево совместить.

Вот как, например, Генделев совместил: стал лицом к людям и обратился к людям очереди со следующими словами. «Господа, — сказал очереди Генделев, — мне ваша сраная картошка и даром не нужна…»

Произнеся, известный израильский литератор так удивился самому себе, что уже не смог притормозить, ручной заклинило и — выговорилось все до конца, только к концу пожалобней, но — до конца: «…мне бы баночку сока без очереди, а?..»

Молчала очередь.

Единственно дикторы эмигрантского радиовещания, отчетливо выговаривая пятый раз «-пиздист» в бархатном слове «физиотерапист», да растлители после «приговаривается к…» — единственно они, сердешные, знают цену и долготу этих страшных молчаний. Пот окатил Генделева, и понеслось пред его внутренним взором, и лишь когда трассирующая память, пыхнув жалко, напоследок, как в ночи сигаретой, опалила щечки дочки Талочки, засиротевшей в отдаленном Иерусалиме, — когда память оставила наконец поэта в покое и он с достоинством подумал, что, в сущности, давно готово его Ка к слиянию с его Ба