Великое [не]русское путешествие | страница 30

На вечер своей иммигрантской поэзии.

Пришли господа поэты.

Или не пришли.

Леночка Шварц[124], например, не пришла, потому что траур: Нобелевскую премию дали не ей, а неей.

Анри Волохонский не пришел, потому что, пожив в Тивериаде, — в Баварии[125].

Живет в Баварии.

И Бурихин[126] там.

Хвост, Алеша Хвостенко[127], — в Париже.

(Уфлянд[128] пришел — вот и познакомились.)

Аронзон[129] не пришел, потому что в могиле.

Лившиц работает профессором Лосевым[130] в США.

Охапкин[131] в дурдоме на Пряжке.

Рейн[132] — течет в Москве.

И Миша Еремин[133] в Москве.

Куприянов[134] — при Русской Церковной Мысли, — такое впечатление, что она — Мысль — одна, а он при ней староста церковный.

М-да… Ленинградская школа.

Я твой прогульщик.

Дневник на стол!

Бродский пошел на свой вечер.

А мы пошли на вечер памяти своей.

И пришли прозаики.

И драматурги даже.

И неизвестные никому, и графоманы.

Из квартир, котельных, с университетских кафедр, из вечерних школ для дебилов, из ничего, с того света из смерти и памяти, пришли.

И привели с собой своих девочек, наших девочек. Тех, что в слякоть, без никакого бельеца, подтянув единственный капрончик, и — стакан водки, и соперницу-красавицу-суку мордой об стол — пришли девочки.

Не могу продолжать, работай[135]!

Рыдаю.

Хоть святых выноси.

Бывало, куплю Голду[136] по пять с полтиной, ситного там какого, в ночном супермаркете на Бейт-Агрон[137], чайной колбаски там, сырок плавленый, сяду у фортки в хамсин — и рыдаю.

А слезы сохнут в теплую погоду.

Нет сил писать о том, как время летит, чистая молодость проходит, жены уходят — нет сил, и слезы и те сохнут.

Потому и эпик, что нет сил, нет слов, нет букв их описать, наших девочек… «Неужели я тоже так выгляжу?» — подумал Генделев.

Но выглядел он не так.

На сцене ДК Крупской израильтянин Генделев выглядел очень экзотик: хорошо выглядел. В шириной с ладонь алых подтяжках имени Боевого Красного Знамени выглядел он. И довольно нахально заявил он, априори, что не русский поэт из Израиля сей Миша Генделев, а израильский поэт из России Генделев Миша он. Смех в зале.

Но обошлось, отвлекся, заволновался поэт, пошел в винт и начал читать все-таки по-русски еще — этим, пришедшим на вечер какой-то эмигрантской, а не его поэзии.

Я к вам вернусь — читал, читал он стихи, ровесные полнолунной ночи Неве-Якова 1982 предвоенного года, пятого года нашего Израиля, — читал Генделев: