Мама спросила:
— А если баба курила, ее что — тоже палкой по пяткам?
— Не думаю, — ответил дед. — Хотя кто их знает…
— Есть наглые бабы, которых надо колотить по пяткам ежедневно.
— Ну зачем так безжалостно?
— Затем, что не только курят, но и лезут к женатым мужчинам, — сказала мама, метнув в отца быстрый взгляд.
Ее огромные голубые глаза темнели, когда мама чем-то бывала недовольна. И тонкий ее голос как бы терял звучность, в нем появлялось нечто… не знаю… что-то сварливое…
Уж не помню, в тот ли вечер или в другой я, вычистив зубы, проходил через комнату родителей в свою (то есть в кабинет деда, где я спал на старой кушетке) и услышал, как мама бросила отцу странную фразу: «И вообще закрой свой курятник!» Должно быть, у них происходил острый разговор, суть которого («курятник!») я понял позже, когда события разыгрались в полную силу.
Вы догадались, конечно, в чем тут дело. Ну да, отец был весьма неравнодушен к прекрасной половине человечества. Дух времени, что ли, был такой. Старый мир порушен, из пролитой большой крови, из голода, из гибели, грозящей отовсюду, рождается новая жизнь, — так не упусти свой шанс, ухвати то немногое, что еще осталось из радостей быстротекущей жизни…
Мамина сотрудница по библиотеке, хромоножка Мальвина, в Александринке, не помню уж, на каком спектакле, в антракте вышла в фойе и увидела моего отца с известной в Ленинграде поэтессой Людмилой Семенихиной. Они стояли, курили, отец ей что-то рассказывал. Семенихина, крашеная блондинка, в очень пестром крепжоржетовом (по мнению Мальвины) платье, громко смеялась и вообще держалась вызывающе.
Когда отец, спустя два дня, вернулся домой, мама спросила, где он был.
— Ты же знаешь, — сказал он, — в командировке, в Кронштадте.
— Врешь! — выкрикнула мама, ее глаза потемнели, как предгрозовое небо. — Ты был у Семенихиной!
— Вера, перестань…
Отец кивнул на меня (я только что пришел из школы и уселся за стол в ожидании обеда).
— Вадим уже не младенец, и нечего скрывать от него, что ты подлец и изменник!
Отец отвернулся. Он стоял и молчал, а мама кричала не своим голосом:
— Развратник! Мне надоели твои похождения! Убирайся к своим бабам! Видеть тебя не могу!
— Вера, успокойся, — просил отец. — Да, я виноват, но давай разумно…
Но мама бушевала; из-под черной, с проседью, чёлочки, закрывающей лоб, рвалась гроза; обычно тихий голос обличительно гремел на весь Васильевский:
— Разумно! Я разумно молчала десять лет… просила прекратить курятник… опомниться… Нет! Всё кончено! Больше не могу! Сегодня же… Убирайся!.. Чтоб ноги твоей здесь больше…
