Немногим больше полувека до ностальгической поездки Ян Сюаньчжи для Северной Вэй и его столицы все выглядело по-другому. Его Лояна тогда не существовало. Он представлял собой не более чем крепость, окруженную остатками прежних стен из камня, буйно поросших кустарником, — заброшенным памятником разграбления, учиненного варварами в 311 году. В конце V века Северная Вэй держала столицу севернее, в верхней части провинции Шэньси, и явно оставалась мощной политической и военной силой, как еще столетие назад: самым удачливым из сильных, воинственных пограничных племен, отхвативших примерно в 220 году после падения Хань кусок Китая и победоносно провозгласивших себя полукочевыми, полукитайскими государствами в северной половине страны.
Что же — за эти пятьдесят лет до горестного возвращения Яна к обугленным развалинам бывшей столицы — обрушило страшное бедствие на лоянских правителей? Что превратило некогда энергичную Северную Вэй в беспомощного заложника кочевых племен, среди которых она прежде числилась верховным? Китай — вот короткий простой ответ. Оказавшись у власти, императоры из кочевников в IV–VI веках — и в первую очередь Северная Вэй — первыми испытали на себе исконную дилемму, ставившую перед удачливыми степными варварами после завоевания кусков китайской империи: оставаться кочевыми воинами или же поддаться соблазну превратиться в цивилизованных людей оседлой китайской культуры, хотя они и превосходили китайцев в военном отношении, и рискнуть изменить традициям мускулистой степи, давшим им в руки Китай.
Для новых некитайских династий соблазны Китая возникли частью по необходимости, частью из-за исторически сложившихся обстоятельств и пропаганды. Первая причина окитаивания — практическая: оседлыми китайскими земледельцами нельзя было управлять как скотоводами-кочевниками. Управление по-китайски — сконцентрированное на эффективном сборе налогов и массовой мобилизации труда на общественные работы — развивалось не случайно, а в соответствии с потребностями плотно населенных, занятых интенсивным земледелием поселений. Во-вторых, Китай естественным образом привлекал подражателей и прислужников как цивилизация значительно более передовая в сравнении с большинством современных ему государств (это положение сохранялось вплоть до XVIII века. Вопреки распространенному мнению, будто Китай правил миром до 1500 года, тогда его изолированность и отсталость привела к тому, что Запад догнал Китай, он оставался мировой сверхдержавой до 1800 года, когда промышленная революция выдвинула вперед Запад). В начале первого тысячелетия Китай обладал такими техническими новшествами, как бумага и тачка, на тысячу лет раньше Европы, а благодаря устойчивому вниманию к церемониям и ритуалу со стороны общества, по крайней мере теоретически, стал и государством, более прогрессивным, чем соседние. Для многих азиатских наблюдателей Китай и его образованная, церемониальная цивилизация являлись блестящим примером для подражания и заимствования. И, наконец, аура превосходства Китая, исходившая от его эффективной и высоконаучной пропагандистской машины, от ощущения культурной уверенности в себе, подпитывавшейся реальностью собственных достижений, уверенности в том, что он и впрямь стоит в центре цивилизованного мира.
