— Насчет баб, значит…
Все захохотали.
— Да что насчет баб-то? — возразил тот же голос.
— Баба, одно слово, царица для мужа, коли она любит его, слаще меду и ценнее всех драгоценностей, а коли не любит, лучше бы ему иметь горб на спине, нежели женщину, которая не любит его…
— Правда-правда… лучше иметь горб на спине, — единодушно заговорили со смехом в толпе.
— Вот, Андрюша, милый, — продолжал все тот же голос, — что я о женщинах знаю. Теперь говори ты — слушать будем.
Андрюша — широкоплечий блондин — заговорил:
— Вот оно самое и есть. Женщина вольна любить, а вольна не любить, потому, собственно, что у нас, в свободном раю, все по совести. Теперь, други мои милые, подумайте сами — может ли бабенка, которой минуло только двадцать восемь, любить мужа и целовать его, значит, и обнимать, и все прочее этакое, такое… самое…
Он подмигнул глазами и засмеялся, и в ответ на это все дружно расхохотались, а кто-то сказал:
— Ну-ну — болтай, они умеют, бабенки, и обнимать и прочее такое…
— Коли ему шестьдесят весен — так разве это по совести, спрашиваю я вас, — продолжал широкоплечий человек.
— Думаю я, что обнимать такого старого все одно ей, что прижимать к своей лебяжьей груди старого, рогатого козла. Куда сладко…
Все опять захохотали.
— Теперь подумайте, друзья, как много у нас в Зеленом Раю ходят с горбом на спине.
— Как с горбом на спине? — послышались голоса.
— Да вы же сами сказали, что жена нелюбящая хуже, чем горб на спине…
— Правильно, это мы сказали.
— Много у нас горбунов, значит…
— Ха-ха-ха! — разнеслось с разных сторон, и какая-то бабенка, со звонким смехом притоптывая ногами, воскликнула: — Горбатенькие — горбатенькие! Ты, Андрюша, милый, досказывай дальше, что делать-то.
Парамон, скрывающийся за деревом, при этих словах женщины сильно вздрогнул и уставил глаза на бабенку.
Это была его собственная жена — высокая, стройная, с роскошной грудью, на которую теперь падали черные косы ее волос, точно две изгибающиеся змеи, и в то время, как она хохотала, раскрыв розовый рот и прищурив большие черные глаза, косы эти, точно живые змеи, подпрыгивали на ее волнующейся груди. В лунном сиянии ее лицо казалось алебастрово-белым, зубы сверкали и глаза казались большими, черными кружками, пылающими огнем. «Прелюбодейка, проклятая, задушить бы тебя этими самыми косами твоими… Ну, смейся-смейся… Чудится мне, в этом смехе такие твои мысли: вот и мой муж, Парамон, ждет любви от меня… такой старый козел… Свободная чистая совесть… ах вы, черти этакие!..»
