Помнишь, как она сладко врывается в рот?
Ты толкаешь её языком и губами,
и она тебе в самое сердце течёт.
Воду пить…
Вспомни, как это было.
Постой!
Можно пить из стакана —
и вот он пустой.
Можно черпать её загорелой рукою.
Можно к речке сбежать,
можно к луже припасть,
и глотать её,
пить её,
пить её всласть.
Это сон,
это бред,
это счастье такое!
Воду пьёшь, словно русскую песню поёшь,
словно ветер глотаешь над лунной рекою.
Как бы славно, прохладно она потекла…
— Дайте пить… —
истомлённая девушка просит,
но горящую лампочку, без стекла,
к опалённым губам её изверг подносит.
Эти детские губы,
сухие огни,
почерневшие, стиснутые упрямо.
Как недавно с усильем лепили они
очень трудное,
самое главное —
«мама».
Пели песенку,
чуть шевелились во сне,
раскрывались, взволнованы страшною сказкой,
перепачканы ягодами по весне,
выручали подругу удачной подсказкой.
Эти детские губы,
сухие огни,
своевольно очерчены женскою силой.
Не успели к другим прикоснуться они,
никому не сказали
«люблю»
или
«милый».
Кровяная запёкшаяся печать.
Как они овладели святою наукой
не дрожать,
ненавидеть,
и грозно молчать,
и надменней сжиматься под смертною мукой.
Эти детские губы,
сухие огни,
воспалённо тоскующие по влаге,
без движенья,
без шороха
шепчут они,
как признание, слово бойцовской присяги.
