– Потому что без нее нам не справиться. – Толстяк ответил спокойно, но лоб его покрыла легкая испарина. – А вы, Мастер сапиент, как никто другой должны понимать, что сделали с нами суровые законы Хаваарна. Некоторые из нас состоятельны и благополучны, но лишены свободы. Мы по рукам и ногам скованы Протоколом, порабощены косностью. Проклятый мир, где люди не умеют читать, где передовые научные достижения, накопленные веками, – прерогатива богатых, где художники и поэты обречены на творческое бесплодие, вынуждены бесконечно повторять и переиначивать шедевры прошлого. Ничего вновь созданного. Новизны вообще не существует. Ничего не меняется, ничто не растет, не эволюционирует, не развивается. Время остановилось. Прогресс запрещен.
Он придвинулся вплотную. Клодия впервые видела его таким серьезным – он словно сбросил всю свою жеманную маскировку и вдруг обернулся измотанным, отчаявшимся стариком. Пугающая метаморфоза.
– Мы умираем, Клодия. Мы обязаны сломать эту темницу, в которую сами себя замуровали, выбраться наконец из круговерти этого колеса, в котором бегаем, словно крысы. Я кладу себя на алтарь нашей свободы. Если это означает, что я погибну, – что ж, мне все равно. Смерть – тоже своего рода освобождение.
Воцарилась тишина. Лишь грачи кричали в кронах деревьев да запряженные лошади били копытами о булыжник гостиничного двора.
Клодия облизнула пересохшие губы.
– Не предпринимайте пока ничего, – прошептала она. – Возможно, скоро я… расскажу вам кое-что небезынтересное. Но не сейчас.
Она умолкла, не желая больше говорить. Но как теперь унять эту боль, эту незаживающую рану, которую оставили в ее сердце слова лорда?
– Лошади готовы. Едем.
Улицы были полны безмолвного народа. Страшная, гнетущая тишина окутала Финна плотным, почти осязаемым облаком. Спотыкаясь под жадными взорами женщин, оборванных детей, калек, стариков, солдат, Финн уставился на грязь под ногами. Он готов был смотреть куда угодно, лишь бы не встречаться с этими взглядами, полными холодного, отчужденного любопытства. Куда угодно, лишь бы не на них.
Единственным звуком, раздававшимся на переполненных улицах, был стройный топот шести ведущих его стражников, стук их подкованных железом каблуков о булыжник мостовой. Высоко, среди облаков, будто знамение, парила с жалобными криками огромная одинокая птица. Ветер подхватывал ее вопль, разнося эхо по просторам Инкарцерона.
Кто-то запел. Толпа, словно получив сигнал, подхватила первую ноту прощального плача, напев зазвучал мягко, и эта странная песнь была полна печали и страха. Финн пытался разобрать слова, но до него долетали лишь обрывки: «порвет серебристую нить»… «вдаль по бескрайним чертогам вины и снов» – и рефреном навязчиво повторяющаяся фраза: «кровь – это масло для смазки замка, палец – ключ, чтобы дверь отворить».
