Девушка насторожилась многоречию ката, призадумалась чуть-чуть, приоткрыла дверь и, охнув, осела на что-то в сенях.
— Открывай скорее, дура, — неожиданно твердым голосом скомандовал пирожник, — чего расселась? Не признала что ли? Поднимайся! Живей! Чего телишься?!
Придя в себя после первого испуга, Анюта заметалась по избе, стараясь сделать что-то очень хорошее для нежданных гостей. Она бросилась к сундуку, достала отцу новую рубаху, вытащила из печи горшок гороховой каши, слезала в подпол за квасом, но отец к столу сесть не разрешил.
— Уходить нам надо, — строго приказал он. — Солдаты сейчас опомнятся и сюда прибегут. В лес пойдем.
— Ну, вы идите, — комкая в руках шапку, пробормотал Еремей, — и я тоже пойду. Недосуг мне с вами больше быть. Хорошего помаленьку. На службу завтра рано вставать. Ну, будьте здоровы. Пойду!
— Куда «пойду»? — схватил ката за рукав Кузьмищев. — Ты что, умом тронулся? Пойдет он. К тебе же сейчас первому побегут. Чего, голову на плаху не терпится положить? С нами пойдешь в лес.
— Не пойду я в лес, — упрямо замотал головой кат. — Не пристало мне, Еремею Чернышеву по лесам бегать. Что я тать какой? Не пойду. Вы уж меня простите, если чего не так, а я сейчас домой пойду. И так я сегодня припозднился дальше некуда. Простите.
— Еремеюшка, — обняла вдруг Чернышева за шею Анюта. — Пойдем с нами. Пойдем любый мой. Я же теперь без тебя никак не смогу. Ты же мне тоже полюбился. С того самого дня полюбился, когда ваш генерал приказал батюшку моего в крепость посадить. Мне ведь теперь без тебя, ой как плохо будет! Пойдем милый. Пойдем, хороший мой.
Переправившись через реку, потом, выбравшись по задам недавно отстроенных улиц из города, беглецы оказались в редком подлеске. Кругом было тихо и сыро. Между деревьев путников повел Кузьмищев. Он, отыскивая только ему ведомые приметы, уводил спутников по мерно чавкающей тропинке все дальше и дальше в лес. Еремей шел за Анютой, не разбирая дороги, то и дело проваливаясь по колено в чуть подмерзшие лужи. Кат не чувствовал ни усталости, ни боли, ни холода. Ничего он не чувствовал. Какое-то мрачное настроение овладело всем его существом. Ничего ему не надо уж было. Даже на Анютину спину смотрел он хмуро, с каким-то полнейшим безразличием.
— Вот иду, и буду идти, — думал про себя Ерема, шагая за девушкой. — И ничего мне больше не надо. Ничего. Куда иду, сам не ведаю. Пропащий я, наверное, теперь человек. Даже более того, презренный я теперь, наверное, человек. И за что мне судьба такая злая предназначена. Чего мне не хватало? Чем я перед Богом так нагрешил? За что же он беды на меня такие насылает?
