Самолет побежал по бетонной полосе, дети и командировочные приникли к иллюминаторам, колеса уже подпрыгивали по шероховатостям: разбег переходил в полет…
Он получил письмо от Алены, когда уже перестал надеяться и начал забывать о ней. Нет, ее лицо, ее голос, ее улыбку он помнил, но просто смирился с тем, что они никогда не встретятся. Письмо было коротким:
«…Тогда я простудилась, заболела и не смогла прийти. Надеюсь, справку представлять не понадобится? А февраль я провела чудесно — в доме отдыха под Москвой, уголке удовольствия, приюте беззаботной радости…»
Красивые выражения казались ей заколдованными. «Как ты считаешь, кто придумал: «Скрылось во мраке заблужденья»?» — спросила она его потом. Ей, очевидно, вещно, живописно представлялся этот «мрак заблужденья», в котором что-то телесное «скрылось». Не надо бы ему смеяться в ответ — его беззлобные подтруниванья всегда ее больно уязвляли. Но если она по младости своей была во всем, что выходило за пределы ее понимания, обезоруживающе, до тупости наивна, то ведь он — по той же самой причине — самоуверенно, глупо-ироничен.
Вероятно, и выражение «приют беззаботной радости» также поразило ее мнимой своей глубиной. Видел Алексей позднее и этот «приют» — на любительской фотографии, передний план которой занимала группа изнывающих от безделия пожилых отдыхающих, Алена, в черной шубке из собачьего меха, растянув в улыбке пухлые губы, явно выпадала из ансамбля, выделялась молодостью, нерастраченностью, свежестью. Но ее крепко, по-хозяйски держал под руку плотный мужчина лет сорока. На вид директор магазина или по крайней мере пивного ларька. «Он сделал мне предложение, и я колебалась…» — сказала она Алексею.
Ответив на ее письмо, Алексей как-то бродил по муравейнику ГУМа и случайно совершил открытие: почтовое отделение при универсальном магазине и было тем самым, куда он писал до востребования. Так Алексей узнал место Алениной работы — она продавала в меховой секции шапки, воротники, шубы…
А увиделись они только в мае, погожим, по-летнему теплым днем.
Как тщательно подготовился Алексей к этой встрече! На нем была белоснежная сорочка, белый галстук, белые полотняные брюки — перешитые из флотских, подаренных соседкой, вдовой капитана первого ранга. И длинный черный пиджак, почти смокинг.
Друг детства Давид или просто Додик, сын бухгалтера-поэта, воспевшего Тишинку, сопровождал его. Это был истинный, честный и преданный друг, отличавшийся глубочайшей, неколебимой серьезностью. Нужен он был Алексею по причине весьма прозаической. Аспирантскую стипендию — семьсот восемьдесят дореформенных рублей — он давно истратил до трынки, и за час до свидания они с Додиком отнесли в букинистический магазин небольшой чемоданчик книг: несколько изящных томиков издательства «Academia» и напечатанные в Лейпциге однотомники классиков в сочных — зеленых, бордовых и желтых переплетах. Книги стоили баснословно дешево, приемщики были капризны, и Додику вменялось доставить забракованный товар назад, на Тишинку.
