— А ты не переживай, — сказал сержант, — до. Берлина еще далеко. Была бы грудь в порядке, а Красная звездочка найдется. Смотри-ка, метель-то никак стихает.
И мы посмотрели на дорогу. Потом прислушались, и нас поразила необычайная тишина.
Что-то детское, сказочное, давно забытое было сейчас и в этом костре, и в тишине, и в снеге, и в стуке дятла, в его спокойных, неторопливых ударах, доносящихся из лесной глубины.
Крупные хлопья снега медленно кружились над костром и, багровея, падали в огонь.
Был глухой, темный предрассветный час. Костер дышал на нас ровным теплом и клонил ко сну раненых солдат и шофера. По натоптанному снегу, по пробитой дорожке, по куче золы было видно, что этот костер горел здесь уже несколько суток, разложенный, может быть, первым телефонистом, может быть, ранеными, идущими в медсанбат, или шофером, потерпевшим аварию на этой дороге.
Он горел как маяк, и на его огонь из леса вышла женщина и, волоча за собой санки, подошла к нам.
— Здравствуйте, — сказала она мягким голосом.
— Здравствуйте, — ответил сержант и потеснил раненых, освободив место женщине.
— Что это вы, мамаша, в такую ночь гуляете по лесу?
— А вот домой иду, — сказала женщина, — пять дней от карателей в окопе пряталась.
— А дом-то твой далеко?
— Нет, — сказала женщина, — наша деревня три версты отсюда.
— Но ведь каратели-то сожгли ее, — сказал раненый и отвел глаза в сторону.
— Куда же ты пойдешь?
— Пойду домой, — глухо ответила женщина, — к пеплу пойду.
Она потянулась к костру, развязала на голове платок, и мы увидели ее молодое лицо и большие глаза, наполненные глубокой горестной голубизной.
— Ну как, страшно при фашистах-то было? — спросил разведчик, одергивая шинель.
Женщина посмотрела прямо ему в глаза, и горькая улыбка тронула ее бескровные губы.
— Ты меня об этом не спрашивай, — сказала она, — про страх мы уже забыли, какой он есть на свете… Ты вот меня спроси лучше про другое: как мы вас ждали. Бывало, ночи не спишь, глаз не смыкаешь, днем как угорелая ходишь и все думаешь… ну когда же наши-то придут, когда?
Тут в сорок втором году русский летчик пролетал, сбросил он в лес прокламации, и мы, бабы, вроде как за грибами пошли, а сами тем временем подобрали их, листовки-то, и спрятали. Я свою спрятала в дупло. Бывало, как только худо станет, выйду я за деревню, подойду к дуплу, выну листовку, почитаю, поплачу — и с души будто камень свалится… Там, в листовке-то, было сказано: ничего, мол, русские люди, крепитесь, мы придем.
