Переходя давеча с кресла на ложе, он захватил с собою посох с парой подвязанных к нему на ремешках золотых лапоток. Вдруг Дио наклонилась, взяла один из них, повернула подошвой вверх и указала пальцем на Амонов лик.
— А это у тебя что, государь-царевич? «Амон — Великий Дух»? — спросила, усмехаясь с таким презреньем, уже почти нескрываемым, как будто, в самом деле, говорила с гадиной.
— А-а, поймала! — рассмеялся он опять добродушно. — Ах, Дио, Дио, жрица Великой Матери, ты все еще на своей Горе живешь — к нам, бедным людям, на землю не сходишь! А ведь сойдешь когда-нибудь, запачкаешь ножки в грязи, изранишь о камни — и рада будешь вот и таким лапоткам. Надо быть милосердным к людям, мой друг. Сам будь трезв и постен, а с обжорой ешь, с пьяницей пей. Ну, а Великий Дух, надеюсь, меня простит: ничего ему от лапоток моих не станется!
Долго еще говорил о тайной мудрости избранных и о безумьи толпы, о величии царя Ахенатона и его одиночестве — «тоже с горы не сходит», — об их будущем тройном союзе и о том, как он, Тута, поможет им обоим «сойти с горы».
Дио слушала, и опять находила на нее тихая чара — ни очнуться, ни крикнуть.
«Нет, он не глуп, — думала она. — Или глуп и умен, груб и тонок вместе. Очень силен — не он, а тот, кто за ним». «Он только нож в руке, а рука за ним сильная. Говорит со мной, как с маленькой, да и с царем, должно быть, так же; а может быть, и прав: мы — дети, он — взрослый; мы „не совсем люди“, а он — совсем человек. Весь для мира, и весь мир для него. Ну, как же такому не царствовать? Будешь, будешь, кот, мышиным царем!»
Послышался стук в дверь.
— Войди, — сказал Тута.
Сотник дворцовой стражи вошел и, преклонив колена, подал Туте письмо. Он распечатал, прочел и сказал:
— Колесницу!
А когда сотник вышел — встал, молча прошелся по комнате, сел в кресло, облокотился, опустил голову на руки и тяжело вздохнул:
— Ах, дураки, дураки! Так я и знал, что без крови не обойдется…
— Бунт? — спросила Дио.
— Да, в Заречьи уже началось. Кажется, ливийские наемники пристали к бунтовщикам.
Грустно было лицо его, но радость сияла сквозь грусть. Дио поняла: бунт — начало, а конец — престол.
Встал, вернулся к ложу, взял посох, отвязал от него лапотки, надел их и сказал:
— Ну, делать нечего, пойдем усмирять бунт!
