— Даст бог? Непроходимая? Распоясываешься, Карачаев! Соображаешь ты, что говоришь? Отвечаешь ты за свои слова?
— Ну, до твоего проникновения в суть, до твоей зрелости и пронзительности мне далеко, — ни опыта у меня, ни масштаба.
— Я рядовой, врешь, я не кто-нибудь, — сказал дяденька тихо. — Ты мне не приписывай, не клей. К чему это надо?
— Насколько могу понять — ты клеишь…
— Спрашиваю я, спрашиваю! Если вот эта вот твоя мышеловка называется строительство, что же тогда есть вредительство?
— А ты не задумывался… неужели не задумывался над тем, что легче и выгодней — сломать стену в старом цеху или возводить новый цех о трех стенах, с ангарными воротами?
— А-а! — закричал опять дяденька. — Вот ты и признался! Сам не заметил, как признался… Спасибо, уважил. Сло-мать! Это мы, гражданин хороший, за тобой знаем. Это мы все… убежденные, — ломать тебе легче, выгодней, чем строить. Только вот что: ты здесь не Морга́н и не тот… Рябушинский! Брось ты свои буржуазные замашки — транжирить, понимаешь, народное добро. Пока что у нас государство, а не частная лавочка для вашего брата и-тэ-эра. У нас с тобой что на уме? Пятилетка или что? Будет партактив… спросим!
Сережа почесал кулаком нос и подумал: почему этот крикливый дяденька говорит, смотрит, скрипит так, будто он умней отца?
Очнулся же Сережа оттого, что его больно тянули за руку. Отец вел его по заводскому двору, по мягкому от солнечного зноя асфальту.
Тотчас они поехали домой, будто отец хотел поскорей от него избавиться. И, пожалуй, больше всего запомнилось Сереже, что у каждой двери на заводе стояли вахтеры, вахтеры.
Отец и не заметил, как Сережа глотал слезы в трамвае. Дома отец поспешил к маме.
— Ну вот. Грозят. Сказать нельзя — чем…
— А все-таки?
— П я т ь д е с я т в о с ь м о й статьей!
— Что? — беззвучно выговорила мама. — Ах, шакал.
Сережа и тут удивился. Никто ничем отцу не грозил. Этого не было! Наоборот, он сам грозил одному молодому человеку у чертежной доски, а другому, пожилому, у моста…
Отец сказал маме, что в фамилии того деревянного дяденьки — лишняя буква, и потому фамилия звучит, как у шведа или норвежца: Антоннов, а во рту у него, надо думать, лишний зуб, оттого он и кусается. Сережа не видел, чтобы Антоннов кусался.
Отец рывком стянул с шеи галстук, отстегнул белый крахмальный воротничок от сиреневой в полоску рубашки. И стал пить пиво, которое поставила на стол мама. Сережа смотрел, как он пьет большими жадными злыми глотками, и думал: с чего это взяли, что отец любит завод?
