Федорыч в последний раз был в своем родном селе в конце июня. Пытался поправить прохудившуюся крышу, даже посадил картошки немного в огороде. Земли теперь свободной было — хоть чемпионат мира по футболу проводи. Во всём селе больше изб не осталось: кто-то сам вывез на сруб, остальные дома либо сгорели, либо пали жертвой мародеров.
— Сволочи — те всегда найдутся, не пропадут, — сетовал Николай: он всегда так называл тех, кто, словно падальщики, нападали на еще не остывший труп его Помаева. — Ведь в 1995 году там жизнь ключом била! Веришь, нет? И МТС, и кузница, и детсад, и магазины — всё было. А сейчас — ничегошеньки не осталось. Жалко, как же жалко…
И Петька в эти моменты замечал, что вода струится не только по лобовому стеклу их локомотива.
***
В следующую смену аксакал железной дороги пришел мрачнее тучи. Буркнул что-то Петьке вместо обычного приветствия и отправился проверять оборудование после предыдущей бригады.
Помощник испробовал все известные ему способы разговорить старого машиниста. Применил даже запрещенное оружие — упомянул про Помаево. Но на Федорыча такой прием оказал обратный ход: он поскучнел еще больше.
Они проехали несколько станций в полном молчании, и Петьке самому отчего-то стало так грустно, что захотелось стонать-выть, словно испорченный паровозный гудок.
— Смотри, Петр, смотри внимательно! — вдруг произнес машинист. Помощник вздрогнул от неожиданности и стал пялиться изо всех сил в лобовое и боковые стекла. Облезлые рощицы с мелколистными деревьями сменялись полями; деревянные и бетонные столбы перебегали с места на место, спаянные волнами бесконечных черных проводов. Вроде бы всё как обычно.
— Чего смотреть-то? — наконец-то не выдержал молодой.
— А? — словно очнулся от полусна Федорыч. — Смотреть? А я тебе не рассказывал, что ли? Э-э, брат, тут место-то непростое, святое! Раньше, в незапамятные времена, стояла там железнодорожная будка — ну, домик небольшой, видел такие, наверно, где-нибудь? Так вот: жил в нем Саня-Лапоть, путейщик от Господа Бога. Сам маленький, с бородёнкой, волос светлый, глаза навыкате…
Все — и машинисты, и помощники, и кочегары (тогда и кочегары были!) — знали его как облупленного. И не было такой бригады, которая хотя бы на пять минут не остановилась бы возле его будочки и не приняла бы «путевóго». Понял, про что глаголю, Петр? Ага. Самогон у него был — как маточное молочко! Боже ж ты мой — ум отопьешь!
— Пили? И машинисты даже? — усомнился молодой.
