‒ Слишком жаркий день для начала весны, ‒ пробормотал он, с отрешённым видом проводя ладонью по траве, будто проверял, реальна ли она или всё это ему снится. Затем его рука властным жестом коснулась моей. Яне понимал, но не противился; меня вдруг охватило чувство, что мы и вправду во сне, странном и лишённом времени, логики и смысла: его кольцо с рубином тускло сверкало на моём пальце, и размышлять об этом мне хотелось не больше, чем проснуться.
‒ Если ты всерьёз настроен уйти прямо сейчас, ‒ невозмутимо сказал он, ‒ тебе нужен мой знак для защиты от каждого встречного Вэй, озабоченного ловлей Открытых. Впрочем, он бы понадобился и через три года ‒ ты и тогда будешь слишком молод для вейлина. Как и для ученика, гуляющего в одиночку. Кольцо менее заметно, чем метка на лице, но потом пришлось бы убирать шрам, а это хлопотно. В камне след моего Кружева, так что сойдёт. Если возвращаться раздумаешь, то лет в двадцать пять можешь выбросить ‒ шедевром ювелирного мастерства я его не назвал бы.
Я осторожно провёл камнем по щеке: он был достаточно реальным, чтобы порезаться. И сладким на вкус.
‒ Использовать как знак ‒ куда ни шло, но в пищу его явно употреблять не следует, ‒ усмехнулся он.
‒ Я не собирался уходить, ‒ было бы неплохо скопировать его усмешку, но пришлось ограничиться тем, чтоб голос не звучал виновато: ‒ Ученики не гуляют в одиночку. Мне вернуть его?
‒ Не стоит. Когда уйти, выбирать тебе, Чен. Вернуться ли ‒ тоже. За пределами Джалайна снимать не советую.
И исчез, даже не вставая. Так легко совершить прыжок без подготовки я сумею разве что лет в тридцать.
А камень и впрямь казался сладковатым, словно липовый сок или цветы клевера. И прохладным, как лёд.
«Если ты сам не заберёшь его у меня, то я не сниму его никогда».
Глава 12. Храм Давиат. Завершение круга
‒ Я не хочу уходить сейчас, ‒ говорил Вил. ‒ Мы можем, теперь безопасно, но я не хочу.
И потом ещё:
‒ Я вижу так мало, я сожгу свой Дар и убью себя, тем всё и кончится. Я не знаю, не знаю себя!
От таких разговоров во мне что-то обрывалось, и я почти кричал: нет, замолчи, нельзя сражаться, не веря в победу! Он улыбался печально. И был очень взрослым, задумчивым и далёким.
Часто он уходил, решительно отвергая попытки увязаться следом (а я прятался в домик и лежал, не двигаясь, пока снаружи не доносился его голос, негромко поющий без слов); но иногда молча кивал, и я шёл с ним. Когда не успевали вернуться до заката, спать приходилось там, где застала нас тьма (ночи весной беззвёздны и непроглядно-черны), и наша полянка казалась мне на редкость уютной, а кривой крохотный домишко ‒ самым роскошным из жилищ. Я прижимался к спине Вила, такой худенькой, с острыми лопатками, и думал, что будет с нами дальше… от этих раздумий мне хотелось плакать.
