, оттеняющих изящный изгиб тонких бровей. Елена уже усвоила русские обычаи и в душе сама считала себя русской, только по-прежнему на западный манер ходила с «голым» лицом. Впрочем, она оправдывала себя тем, что в простонародье женщины на Руси не красятся. Будь она дурнушкой, давно бы, как все, пользовалась размалевкой. Но она воспитана на западе и не желает прятать свою редкую красоту, главное оружие женщины. Знай она, сколько врагов нажила этим своим оружием, отказалась бы от него. Но она этого не ведала, и косые, недобрые, опущенные долу взгляды принимала за робеющие и восхищенные. Но так смотрели на нее только двое: сын и князь Овчина.
Елена в последний раз оглядела своего старшенького, которого разрядила, как куколку. На голове — соболья шапочка в самоцветах, увенчанная султанчиком из перьев райской птицы. Унизанные алмазами, они дрожат-переливаются, а посредине пурпуром горит огромный лал[30]. По борту длиннополого кафтана — жемчуга, вместо пуговок — жемчужины покрупнее.
«Растет не по дням, а по часам мой богатырь!» — подумала Елена и подтолкнула сына к выходу: крики собравшейся у крыльца толпы возвестили о приезде хана. Ваня пристукнул каблучками тисненых сафьяновых сапожек, лихо гикнул — и вмиг исчез за ковровыми дверями — только, его и видели! Рынды ринулись вслед, да разве за мальчишкой угнаться?
Ваня остановился только в передних сенях, откуда уже было видно, как Василий Шуйский и дядя Овчинка с двумя дьяками снимали под руки Шигалея с устланных коврами и мехами саней и вели его на крыльцо. Увидев Ваню, хан остановился, длинными рыжими от хны ногтями коснулся пола, затем в мусульманском приветствии приложил пальцы ко лбу, наконец, к сердцу, и сказал:
— Селям алейкум, великий князь Иоанн!
— Алейкум селям! — ответил Ваня и протянул гостю обе руки — они тут же потонули в пухлых, как подушки, ладонях.
Показывая гостю дорогу, Ваня провел его через анфиладу переходов и лестниц в палату Святого Лазаря.
Маленькие равнодушные глазки хана зажглись алчностью при виде богатого убранства палаты и сверкающих драгоценностями нарядов боярынь. После взаимных приветствий он скороговоркой отбубнил перед княгиней Еленой ту же покаянную речь, что и в Боярской Думе, только теперь держался уверенно и важно — ведь его уже простили и величали казанским ханом!
Деревянное лицо его озарилось, только когда на шелковых подушках принесли щедрые поминки за покорные униженные речи. Он с вожделением ощупывал глазами отрезы рытого бархата, шелков, сукна на шальвары, связку соболей и горку золотых денег на серебряном блюде.
