Служба возобновилась, но Ваня, чувствуя боль отца, как свою собственную, тихонько выпростал руку из ладони мамки и, пробравшись к выходу, склонился над ним. Мертвые провалившиеся щеки, темные глазницы ничем не напоминали живого и доброго тяти. Это было совсем незнакомое лицо. Но еще страшней поразил его запах: непереносимое зловоние источало тело, распростертое на носилках.
— Нет, нет, — закричал Ваня, — это не тятя, это чужой дядя!
Он упал навзничь на железные плиты и потерял сознание…
Государь приказал выделить свиту из лучших коней для своей семьи и, не дожидаясь его, днями и ночами без остановки везти ее в столицу. Сытых породистых жеребцов, запряженных цугом, часто меняли на коротких стоянках, и они домчали возок вовремя: Москва-река еще не стала и великая княгиня с сыновьями скоро вернулась во дворец. В дороге Елена и мамка Аграфена всячески старались развлечь Ваню сказками, потешками и, одев княжича потеплее, разрешили даже посидеть рядом с кучером на облучке и подержаться за вожжи. Новые впечатления скоро вытеснили воспоминания об ударе, пережитом на паперти.
А сразу по приезде в Москву выпал глубокий снег, в саду для Вани соорудили высокую гору, облили водой, и к утру она заблестела льдом. Дядя Овчинка катал княжича на салазках, так что дух захватывало. Ваня даже поздоровел за эти дни, яркий румянец заиграл на щеках. Временами он спрашивал об отце, и ему отвечали, что великому князю лучше, но сейчас по Москва-реке идет шуга, переправа для нее опасна, и придется ждать, когда лед станет.
* * *
На самом же деле все обстояло много хуже: каптанка[13] с великим князем только к декабрю, на праздник Введения Пречистой Богородицы прибыла на Воробьевы горы, откуда предстояла переправа.
По дороге больной часто впадал в беспамятство, сопровождающие его молодые князья то и дело меняли ему подстилку, переворачивали с боку на бок, чтобы хоть как-то облегчить его страдания.
В забытьи к великому князю Василию часто приходила Соломония, в иноческой мантии, без прекрасных русых кос. Глаза затравленные, губы искусаны в кровь.
— И что ты схоронил меня заживо? Разве плохо мы жили? Смотри, как твой раб Ванька Шигона плетью исхлестал меня, он сделал это по твоему приказу. — Соломония обнажила руки, покрытые кровавыми полосами. — И это за то, что сбросила я с головы, затоптала монашеский куколь. А бояре-предатели, которых я не раз спасала от твоего гнева, молча наблюдали, как надо мной глумятся!
