Сухие, огромные, какие-то стылые, предзимние — как низкое небо перед первым трудным снегом — глаза старушки смотрели так прямо, требовательно, в невыразимой муке своей, что я поспешно отвернулся.
— Господи, прости ты грех мне великий, — кротко вознесла она жалобу, рыхлое, раскроенное морщинами лицо ее порозовело. — Может, легче ему было, если б лег он, как другие, — под памятником?.. Об одном молю: чтоб продлились дни мои. Помру — кому он без меня нужен будет…
Я хотел возразить, запротестовать, потому что все это было не так, неправда, несправедливо, наконец, и смолчал, словно подавившись, растерянный перед ее особой правдой. Да, что бы с ней ни случилось, танкист-фронтовик, инвалид Великой Отечественной никогда не останется без внимания, никогда не кончит тем, чем в его положении могли бы кончить и кончают в другом мире, на трех четвертях земного шара! Да, понадобится — к нему примчится фронтовой друг Степан, прилетит профессор из Ленинграда. Да, его могут поместить в любую клинику, в самую лучшую клинику, в любой специальный пансионат, самый лучший пансионат, где он будет жить, не зная никаких забот, и при всем при этом кому он будет нужен так, как ей — матери!..
Словно поблагодарив за что-то, — может быть, именно за то, что смолчал, не сказал ничего из того, что она уже слышала и еще много раз услышит, — старушка поклонилась, тем и отпуская меня. И сама сказала слова, которые я, будь моя воля, выбил бы на памятнике Матери Скорбящей:
— Кому война давно кончилась, а для нас с сынком она все воюет. Все убивает!
В дверях меня настиг ребячий чистый и бесстрастный голос:
Броня крепка, и танки наши быстры…
Голос певца взлетел, исчез и — после долгой паузы — как-то доверительно и убежденно досказал речитативом заключительные слова:
Просто ты умела ждать,
Как никто другой…
Тридцать лет знаю эту песню, не очень люблю ее мелодию, и все-таки она опять тронула то, что, не старея, живет в душе каждого, кто побывал на войне. Подсознательно ли ожидая еще какого-то продолжения, или, наоборот, сам продолжая, как эхо, слышать ее в себе, я одновременно с облегчением подумал: ну что ж, теперь — как говорят ныне в канцеляриях — письмо можно и «закрыть».
Бывает, что некоторые читательские письма-отклики содержат какую-либо просьбу, я уже привык к этому, не удивляюсь. Присланное из Казахстана письмо тоже заканчивалось просьбой, и поначалу она обескуражила меня. Но лучше приведу само письмо, благо оно небольшое.
