— Ну, брат, Михайло Андреевич, в первый и последний раз я такую комедию отмочил, — отчаянно произнес он. — Кажется, воровать лучше идти. Полагаю вот как, всей душой, что стащи я на базаре яблоки у бабы с лотка, то меньше бы во мне совесть горела, чем за все время этого свиданья с бароном. Нет, видно на эти дела уродиться нужно! Слыхал я в юности от моего учителя римскую древнейшую поговорку, что казнодеи обучаются, а поэты и стихотворцы таковыми должны рождаться. Вот и подлецом, должно быть, извини друг, мошенником, что ли, тоже, должно быть, надо родиться. А захочет иной человек смошенничать, и выходит черт его знает что. Ничего не выходит!
Шумский, конечно, только смеялся на весь ужас и на все волнения друга. Главное было сделано, цель была достигнута.
Между тем, за эти дни Авдотья, не показывавшаяся на глаза к барину, ежедневно ходила по всем тем святым угодникам, каких только можно было разыскать в Петербурге. На ее беду их было «страсть как мало!»
— Будь я в Москве, — охала она, — там бы на месяц хватило угодникам помолиться, а тут знай себе Невскую Лавру и больше никого и ничего.
А дело стряслось такое, обстоятельства такие мудреные подошли, что Авдотья чувствовала необходимость в помощи, елико возможно, большого количества святых угодников.
— Всех святых теперь замолить, — думала она, — и то насилу выдерешься из беды.
Вместе с тем, женщина через Копчика и через Шваньского постоянно раздражала и сердила барина напоминанием взять поскорее Пашуту из дома барона. А приказать взять Пашуту было невозможно, благодаря ее собственной угрозе, и благодаря толкованию той же мамки. Пашуту приходилось взять вдруг, внезапно, дабы не дать ей возможности перед уходом от баронессы сказать то же самое «чертовское» слово. Этим именем уже давно прозвал Шумский страшное слово Авдотьи, или ее объясненье с девушкой.
«Именно чертовское слово!» — часто думал он.
Ничего не отвечая Авдотье и не желая ее видеть, Шумский, все-таки не терял времени. Его Лепорелло Шваньский уже давно получил приказание надумать, как бы избавиться от Пашуты. Шумский объяснил Шваньскому и даже перевел с французского название своего приказания.
— Я тебе даю carte blanche[28], это значит разрешаю тебе Пашуту утопить, изжарить, даже съесть, если пожелаешь. Но надо взять ее из дома барона! Взять не иначе, как внезапно, врасплох, в одну минуту.
Шваньский не был озадачен приказом, он был настолько хитер и настолько много темных делишек устроил на своем веку и для своего покровителя, и для других, и для себя лично, что никаким поручением его озадачить было нельзя. Он знал заранее, что так или иначе, а придумает вскоре какой-нибудь прехитрый и вместе простой способ.
