Пашута недоверчиво улыбалась и морщила брови.
«Такого слова нет, — думалось ей, — чтобы я за этого сатану хоть палец на отруб дала, а не только душу погубила».
Наконец, проснулась баронесса и позвала к себе любимицу.
Покуда Ева одевалась, а продолжалось это чрезвычайно долго, Авдотья сидела в горнице Пашуты, понурившись, угрюмая, грустная и все вздыхала.
Она не сомневалась ни одной минуты, что девушку поразит в самое сердце то, что она ей скажет, что эта Пашута, обязанная ей жизнью, волей-неволей станет повиноваться всякому приказу, хотя бы и прихотям ее Мишеньки.
Но выкладывать свою душу, произнести громко давно затаенное от всех, Авдотья все еще боялась. Она охала и вздыхала, как бы идя на страшный ответ и суд. Ей казалось, что самая смерть не будет ей так ужасна, как ужасает предстоящее теперь объяснение с Пашутой.
Наконец, девушка вышла к мамке и объявила ей, что баронесса желает ее опять видеть и побеседовать с ней.
Авдотья двинулась в соседнюю комнату.
Маленькая красивая спальня баронессы вся отделана была светлоголубым штофом. От мебели и гардин до ковра и даже до мелких письменных принадлежностей на столе все было голубое. И среди этого яркого веселого отблеска небесного цвета сидела на кушетке, сложив на коленях снежнобелые ручки, ладонями вверх, сама красивая «серебряная царевна», как прозвала ее Авдотья.
— Здравствуйте, — произнесла Ева, окидывая тоже ясносиним взором вошедшую женщину. — Садитесь и расскажите, как спасли из воды милую Пашуту, — произнесла баронесса, едва шевеля губами и с легким иностранным акцентом, который придавал особую прелесть ее русской речи.
— Как можно, я и постою, — промычала Авдотья, невольно любуясь на эту белую, как снег, барышню с серебристым сиянием вокруг головы.
— Как есть писаный ангельский лик, — думала Авдотья.
— Садитесь, — повторила Ева.
— Увольте, матушка, — отзывалась Авдотья.
— Ну, конца этому не будет, — весело воскликнула Пашута, — до завтра торговаться будете. Я сейчас вас помирю. Нате, вот!
И Пашута быстро сунула около кушетки у самых ног Евы маленькую скамейку.
— Садитесь, Авдотья Лукьяновна, на скамеечку, — прибавила она. — И спокойно, и почтительно.
Авдотья уселась на скамейку, пыхтя и смущаясь близости прелестной собеседницы.
Ева пристально, но мирным, бесстрастным взором оглядывала женщину.
В иные минуты спокойствие и бесстрастие на лице и в позе баронессы доходили до того, что она могла показаться постороннему не в нормальном состоянии. Казалось, что эта красивая девушка только что поднялась с постели, где выдержала приступ смертельной болезни, и что она только что оправляется после борьбы на жизнь и на смерть. Здоровье, силы тела и духа, как бы еще не вполне вернулись к выздоровевшей.
