— Чтобы ему не последовать, — усмехнулся Квашнин. — Что ж, изволь. Я все-таки добрый совет другу дам.
Шумский уселся на диван; хозяин опустился тоже на кресло и придвинулся ближе. После недолгой паузы, Шумский заговорил просто, тихо, но каким-то неестественно-спокойным голосом. Он стал рассказывать все то, чего еще приятель не знал…
Он объявил о прибытии мамки, о доставленном Шваньским снадобье от знахаря и, наконец, передал почти подробно свое роковое объяснение с возлюбленной.
После всего Шумский кратко объявил про свое, принятое бесповоротно, решенье, и, наконец, смолк и вздохнул.
— Опоить дурманом, пролезть тайком в дом и воровски взять? — проговорил Квашнин, оттягивая слова. — Все та же затея, что и прежде сказывал мне. Так ли друг? Три преступленья вместе, в одном.
Шумский пожал плечами, как бы говоря: «разумеется! понятно!»
Наступило молчанье.
Квашнин встал и заходил по комнате из угла в угол. Он был, видимо, взволнован.
— И это решенное дело. Бесповоротно? — спросил он, останавливаясь перед сидящим другом.
— На днях будет сделано! — равнодушно отозвался Шумский, закуривая трубку, которую взял с подстановки.
— Да ведь это безумие…
— Может быть. Но ведь я без ума и люблю…
— Слышал еще в прошлый раз. Ну, а если узнается и откроется, что ты был…
— Был не Шумский, а Андреев. Ищи в Питере Андреева, а Шумский уедет в Грузино. Я на днях назначен состоять при особе графа Аракчеева по военным поселениям и могу безвыездно жить в Грузине хоть сто лет.
— А если узнается именно, что это дело Шумского. Это ведь лишение флигель-адъютантского звания и ссылка в гарнизон какой-нибудь. А то и хуже… Разжалованье в солдаты!
— Пускай…
— Потеря всего. Положенья, честного имени, наконец, потеря… возможности жить в обществе и в столице. Ты умрешь с тоски в какой-нибудь трущобе…
— Ах, милый друг. Пойми, что мне на все наплевать. У меня одно желание и одно мечтанье, чтобы женщина, которую я полюбил, была моею. Ценой всего остального.
— Да ведь это гадость! — вдруг закричал Квашнин, как бы не утерпев. — Ведь это преступленье и гадкое, мерзкое…
— Разумеется, — тихо отозвался Шумский.
— И тебе все равно… У тебя хватает на него духу.
— Стало быть.
— Ты дурной человек, Михаил Андреевич.
— Отвратительный… по-вашему! — усмехнулся Шумский. — Да, по-вашему, а не по-моему… Пойми ты, что я то, что я есть… Убить, зарезать кого, я не могу. Украсть даже не могу… Духу не хватит. А эдакое дело мне ничего… Совесть молчит… Вот и рассуди.
