— Да! Она в Аду! — подтвердил Священник.
— Как же так? Ты говорил, что Бог, — это Любовь, Любовь и ещё раз Любовь. И что Его любовь к нам сильнее любви любого человека. Ни одна нормальная мать не отказалась бы от своей дочери за то, что та покончила жизнь самоубийством. И никогда бы не отправила её в Ад за то, что та не могла больше мучиться. По-твоему же получается, что Его любовь не только слабее любви матери, но… — Человек запнулся. — Что же это вообще тогда за любовь?
— Она ослушалась Бога. Как ты не понимаешь! ОНА ОСЛУШАЛАСЬ БОГА!
— Мне казалось, — зашипел Человек яростно, — что Бог, это прежде всего Добро, Сострадание и Милосердие. Это деспоты и диктаторы наказывают за то, что их ослушались. Так поступает Зло. Если она в Аду, то такой Бог не является ни Добром, ни Состраданием, ни Милосердием. Она умерла потому, что больше не было сил мучиться. Это слабость. А слабость заслуживает сострадания и помощи, а не наказания. Если Он отправил её в Ад, то такой Бог не заслуживает ни Любви, ни Уважения. Он жесток. И достоин Он только презрения.
— Опомнись! — всплеснул руками Священник. — Ты не должен судить Господа! Ты должен смиренно принимать Его волю! Какова бы она ни была. И молить Его о спасении своей души. А иначе ты попадёшь в Ад!
— Да лучше в Ад, чем к такому Богу, который мог отправить туда девочку только за то, что она не могла… не могла больше страдать.
— Знаешь! — взорвался Священник. — Если ты умрёшь раньше меня, я буду молиться, чтобы хотя бы во сне, увидеть тебя там, где ты будешь мучиться. И чтобы ты мне сказал: «Священник, я был не прав!»
На следующий день Человек в церковь не пришёл. Не пришёл он и на следующий день. А когда через два дня появился, то поставил свои свечи, сел ждать на лавку и не поздоровался со Священником, когда тот вошёл. Человек был зол. Был зол и Священник. И поэтому он полчаса копался в алтаре, демонстративно не замечая плачущую женщину, смиренно ожидавшую его у ступеней Царских Врат.
По всему было видно, что у женщины случилось нечто ужасное. Она стояла, казалось, даже не сгорбившаяся, а вся какая-то сломанная под навалившейся на неё невидимой тяжестью. Рыдания душили её, временами она вздрагивала и то и дело неистово мотала головой, как будто пыталась сбросить что-то липкое и удушливое, но это липкое и удушливое вцепилось в неё намертво.
Она простояла так полчаса, пока её глухие всхлипывания не достучались даже до совести Священника. Священник вышел, спустился по ступеням, поправил на груди большой серебряный крест и с видом человека, привыкшего выслушивать чужие горести, спросил:
