Стефан качает головой, не то одобрительно, не то скептически, поди его пойми.
– Девчонки – это, конечно, аргумент. А все равно не нравится мне эта затея.
– Мне она тоже не то чтобы нравится. Быть безымянным духом, почти утратившим связь со своей тварной сутью, оказалось легко и приятно, отличный был отпуск; заранее думаю, что при случае надо будет обязательно повторить. Но дело есть дело. Серый Ад сам себя не прекратит.
– А ты прекратишь? Вот как, интересно?
– Понятия не имею. Пока не попробуешь, не узнаешь. Поэтому надо пробовать. И гори все огнем – тем самым, который с какого-то перепугу отказался меня обжечь.
– Дался тебе этот огонь.
– Дался. Желаю снова подвергаться разрушительному воздействию стихий. Еще чего не хватало – чтобы они от меня шарахались! Нёхиси прав: дружить можно только на равных. А с огнем и другими стихиями я до сих пор, вроде, дружил.
– Аргумент не хуже, чем про девчонок, – смеется Стефан. – Ладно, черт с тобой. Попробовать можно. В конце концов, не понравится тебе жить с именем снова его сожжешь. Не маленький, как-нибудь справишься.
– Вот именно. А если не справлюсь, то… как-нибудь справлюсь все равно.
Мне сейчас, по идее, полагается торжествовать – настоял-таки на своем! Но чувство, которое я испытываю, подозрительно похоже на глухое отчаяние. Знай я себя немного хуже, решил бы, что это и есть оно. А так – даже не представляю, что думать. Может, просто съел что-то не то.
– Я еще ни одной буквы твоего имени не вспомнил, а на тебя уже смотреть больно, – укоризненно говорит Стефан.
– Ничего, – ухмыляюсь, – потерпишь. Никому, кто со мной связался, не должно быть слишком легко.
Несколько дней прошло как в тумане – в счастливом «кактумане» работы, которая, если смотреть со стороны, выглядит как «настрочил полсотни страниц адовой хероты», а изнутри – «был счастлив, стоял на ушах, наврал с три короба, натворил невозможного; в общем, всех победил». И правда, всех победил – начиная с унылого внутреннего цензора, несчастного хмыря, надменного датского принца, обреченного вечно смотреть со стороны на собственные дела, заламывать руки от осознания их ничтожества и мрачно бухтеть: а может, сразу ядку и баиньки вечным сном на погостике? Все лучше, чем растянувшаяся на годы агония былого таланта и вдохновения. Как – нет?!
Никогда не принимал всерьез собственное бурчание, даже в самые черные дни, когда из колеи могла выбить любая мелочь, внутренний цензор оставался для Квитни комическим персонажем, потасканным арлекином с картонной дубиной, чья единственная задача – в любой ситуации дополнительно насмешить. Для настоящего недовольства собой Квитни слишком любил жизнь – целиком, как процесс, далеко не всегда приятный, но всегда захватывающий и удивительный. И высоко ценил себя не за какие-то гипотетические способности и заслуги, а просто за то, что до сих пор жив.
