Я шла по Рыбешке к памятнику за белой оградкой. Под этим памятником были зарыты кости моей матери — там была она сама, ее ребра и ключицы, кусочки платья, в котором ее закопали здесь много лет назад, остатки ее волос цвета солнца. Мать слилась с пыльным рыжеватым суглинком под моими ногами. Я стала забывать ее запах. Но стоило открыть шкаф в Большой комнате и втянуть ноздрями воздух, забившийся в складки ее шубы, — и он прорывался сквозь время, в голове расширялся взрыв, рождалась и росла новая вселенная, и реликтовое излучение изливалось на вещи, застрявшие в нашей квартире. Эти вещи, эта мебель, эти беленькие обои в полоску вместе со мной заражались воспоминанием о матери — точнее, о ее запахе.
Возле памятника я присела и сказала, что очень соскучилась по ней. Памятник, кажется, все понимал. Он сочувствовал мне, но не мог вернуть ее домой — под ним был лишь прах, смешавшийся с суглинком.
Я проснулась от тоски. Обеденный перерыв закончился. Вокруг меня были стены продуктового магазина и множество людей.
Часа через два небо затянули темные тучи. Кто-то открыл окно — и наконец-то в душное, полное потных тел пространство магазина хлынул с улицы свежий, холодный ветер.
Даже когда я закрывала глаза, мне мерещилось, как продавщица растягивает гирлянду из сосисок, отмеривает, отрезает ножом и бросает на весы. Сосиски уже вызывали отвращение.
Бабуля Мартуля появилась, когда мне стало казаться, что моя спина срослась с оконной рамой и превратилась в дерево. Она забрала у меня талоны и деньги. И деньги, и талоны были скручены фунтиком. Не одобряя такое отношение к дензнакам и талонам на продукты, бабуля расправила измятые мною бумажки и успокоила меня, сказав, что скоро мы пойдем домой. Но стояли мы еще долго. Только когда наступили сумерки и хлынул ливень, подошла наша очередь.
Одеревеневшие ноги вынесли меня на улицу. Ветер рвал в клочья листву, по асфальту хлестал чудный холодный дождь. На углу здания бело-голубая, как банка со сгущенкой, вывеска «Молочные продукты» вызвала в животе острый приступ грусти: как же мне хотелось сгущенки. Но сгущенка исчезла из этого мира с наступлением перестройки.
В нашем дворе по ложбинкам у бордюров бурлили потоки горных рек. Бабуля пошла домой, а я осталась, чтобы еще немного постоять под козырьком подъезда. Рассвирепевший ветер, качающиеся деревья и потоки воды давали надежду, что конца этому миру все-таки не будет. Уйти с улицы, шагнуть в еще не остывший от дневной жары подъезд значило погубить эту зыбкую надежду.
