Всю осень по выходным — неделю за неделей — мы с бабулей ездили в Овраг подпольщиков разгребать завалы в комнате сумасшедшей Шуры. Коробки, узлы, тюки, чемоданы в ее комнате и тот мусор с помойки, что Шура не успела рассовать по коробкам, узлам, тюкам и чемоданам, — все досталось нам, как ее единственным родственникам, а сама комната — государству. Соседке, похожей на мамонта, бабуля Мартуля отдала большого размера коричневые сапоги, найденные на антресолях, — еще добротные, семьдесят шестого года выпуска. А патефон и коробку старых пластинок забрала домой. Узлы с тряпьем и кипы журналов с пожелтевшими, склеившимися листами бабуля перетаскала обратно на помойку. Койку Шуры разобрали и тоже отнесли к мусорным бакам — вместе с матрасом, простыней и всей одеждой из шкафа. «Беда будет, если оставить, нельзя за покойниками донашивать», — объясняла бабуля. Четырехсотлетний торт-безе, как только был обнаружен, отправился вслед за вещами-собратьями на помойку.
Я тоже копалась в пыльном шкафу — перебирала вещи. Порой меня бросали на несколько часов одну в гнезде безумной старухи, давая поручение «разобрать» левый угол комнаты или правый. «Разбирала» я плохо — не могла отличить нужной вещи от ненужной, и бабуля за мной часто пересматривала вещи заново. «Это на помойку, это соседке, это можно оставить», — быстро и деловито сортировала она.
Одна коробка была тяжелее других. Я с трудом стащила ее на пол и открыла. Там была банка с гвоздями, мешок с лампами от старого черно-белого телевизора и печатная машинка, которую давным-давно Шура выкрала из детского сада — прямо из кабинета заведующей.
Я выбросила гвозди и перегоревшие лампы в мусорное ведро. Вернулась бабуля, вручила мне купленную в магазине булку, а гвозди и лампы вытащила из ведра и положила в свою хозяйственную сумку.
В окно, немытое со времен сотворения мира, светило солнце. Птица прилетела, села на карниз и любопытным глазом, черным, маленьким, как бусинка, заглянула в комнату. Я отломила кусок от булки и через открытую форточку насыпала на карниз хлебных крошек.
Печатную машинку я решила оставить себе — мне понравился ее приветливый вид и металлические стрелы с литерами, полукругом выстроившиеся у каретки.
Всю зиму учитель математики ставил мне двойки, а весной вместе с историком ушел в запой. Математику, как и историю, отменили на месяц — но мне было все равно, я продолжала рисовать в учебниках Марс и учителя математики, пожирающего младенцев. Когда в одном из учебников я написала странные слова, меня вызвали к директору. Слова были такие: «Природа, обернувшаяся адом, свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица. Хорек пил мозг из птичьей головы».
