Тамара принесла из кухни две бутылочки со смесью и стала кормить обоих человечков сразу. Они часто задышали, высасывая из бутылочек смесь, — похоже, пропитание доставалось маленьким гомункулам с большим трудом.
Моя мать любит этих человечков, почему же их кормит чужая девушка Тамара? Кто ей разрешил унести их и прикасаться к ним, как будто они принадлежали ей? Обида за мать была так велика, что я чуть не заплакала.
Тамара посмотрела на меня и сказала:
— Хочешь покормить их сама?
Я взяла у Тамары обе бутылочки и вставила их в гомункулов. Но что-то я делала не так, потому что они вдруг перестали сосать и начали корчиться — сначала яйцевидная, а за ней и та, что была похожа на старушку. Тамара сказала, что я неправильно держу бутылочки.
— Им неудобно, — объяснила она и стала придерживать мои руки, показывая, как именно нужно кормить гомункулов, чтобы они остались довольны.
Человечки сосали свой корм и смотрели на меня. Они меня изучают — вдруг поняла я. Еще никто не изучал меня с таким интересом, как гомункулы. Когда они наелись, я показала им свою родинку на голове и болячку на пальце. Человечки изучали части моего тела с изумленно приоткрытыми ртами, а потом уснули.
Тамара застелила простыней диван, положила подушку и сказал, что мне пора спать.
— Почему мне нужно спать у тебя? — спросила я.
— Потому что сегодня ты у меня в гостях, — объяснила она, села рядом и сидела, пока я не сделала вид, что сплю.
Утром пришла бабушка Мишки Кульпина и повела меня в детский сад. На улице моросил дождь. Рядом с подъездом стоял уазик, возле него курили двое мужчин, а другие двое выносили из уазика большой деревянный крест. На лавочке сидела бабуля Мартуля — в серой кофте деда и черном платке. Бабуля улыбнулась мне такой жалкой улыбкой, что захотелось подбежать к ней, обнять и прирасти к ее телу навсегда, превратиться в ее третью руку или хвост. Но мою ладонь крепко держала бабушка Мишки — кто знает, возможно, она вновь объявит меня преступницей, если я вырвусь и убегу от нее. И я прошла мимо бабули Мартули. Внутри меня все тряслось от горя, как малиновое желе.
Вечером меня снова забрала из сада Мишкина бабушка. На этот раз она молчала, шла быстро и тянула меня за руку. Куда на этот раз, опять к старой татарке? — пыталась угадать я.
Но она привела меня в нашу квартиру. На лестничной клетке я увидела деревянный крест, который утром выгружали из уазика двое мужчин. Дверь была открыта. Из квартиры слышались голоса. На полу в коридоре кто-то оставил много грязных следов. Соседка провела меня в Большую комнату. Там стоял гроб, обитый красным сукном с черной бахромой по двенадцати граням. А в гробу лежала женщина, похожая на мать очертаниями лица и тела. Губы у нее были ярко-красные — от формальдегида, которым замораживали мертвецов в морге, — а волосы скрывал чепчик. Рядом с гробом на табуретке сидела бабуля Мартуля в той же дедовой кофте и черном платке, что и утром. Мне показалась, что бабуля сошла с ума — она все время выла и сморкалась. Кто-то шептал: кесарево сечение… сепсис… сироты…
