Тогда-то поэт Петров и начал отращивать бороду.
Меня природа лишила возможности приспособиться к изменившейся среде — но я и не огорчалась по поводу того, что щеки у меня, как и прежде, гладкие, и плащ все тот же — с плеча метрового Элиота. Я решила ничего менять в своей жизни — по выходным ходила к памятнику дедушке Ленину и иногда на железнодорожную станцию — посмотреть, как проносится поезд на Нижний.
Строго по расписанию поезд взвихрил снежную пыль на перроне и исчез за горизонтом.
— Этот поезд метафизичен, — вдруг услышала я за спиной голос поэта Петрова. Он стоял на перроне и ждал свою вечернюю электричку — совершенно случайно ждал он ее у меня за спиной.
— Почему?
— Никто не знает, откуда он прибыл и куда направляется.
— Прибыл оттуда, — кивнула я в сторону Города на холмах в междуречье Оки и Волги, — а направляется туда, — указала я на горизонт, за которым скрывался губернский город бывшей Империи.
— Нет доказательной базы, чтобы это утверждать наверняка. Он проносится перед нами мгновенье и исчезает в неизвестном направлении. Может быть, в это самое мгновение кто-то убивает машиниста. С чего мы должны верить, что поезд пойдет именно в заданном направлении?
Поэт загадочно кивнул, внимательно рассмотрел свои ботинки, а потом сел на электричку и уехал.
— Почему ты не отращиваешь бороду? — спросила я Кузнечика, когда вернулась в нашу съемную квартиру.
— Ты хочешь, чтобы у меня была борода?
Он недооценивал масштабы того, что зрело в этом измерении. Но как только я объяснила, Кузнечик рассмеялся.
— Борода никому не поможет.
— А что поможет?
Он задумчиво потер подбородок и предположил:
— Военные корабли и пехота.
С этим нельзя было поспорить: в этом измерении, самом странном из всех, в любую секунду могли материализоваться из атомов кислорода и армия, и флот, и космический корабль, готовый полететь к Марсу.
Поэт Петров вернулся со смены следующим утром, когда мы с Денисом надевали теплую одежду, чтобы отправиться в Город на холмах в междуречье Оки и Волги — ведь выходные закончились.
— Борода от маклаудов не спасет, — шепнула я поэту.
Петров кивнул с печальной улыбкой и пошел спать на раскладушке.
Саша Петров бодрствовал, когда другие спали, а спал, когда другие вкалывали в Городе на холмах в междуречье Оки и Волги. Но не потому, что был поэтом. Просто он работал ночным кладовщиком на складе мобильных телефонов, по графику ночь через двое суток. Поэт приходил со смены, ел еду — макароны с тушенкой и чай, разбавленный коньяком, — и укладывался высыпаться. Коньяк был его лекарством от грусти.
