Да, это была катастрофа! Только что Николай предвкушал наслаждение от жгучей, хватающей горло струйки, которая проникает в желудок и отдает свой бодрый жар всему телу, вялому и болезненному после вчерашней крепкой выпивки. Превозмогаясь, морщась от головной боли, лазил в подпол, долго копался в кадке, выбирая из груды осклизших, прошлогодних огурцов парочку поядреней. Сглатывая слюни подступившей тошноты, отрезал от бруса сала добрый кусок. И вот она стоит, тарелка, с этими огурцами и этим салом, под яблоней, а он, трудяга, отдавший все силы семье, сидит на крылечке, подперев тяжелую голову кулаками.
Десятка, конечно, тьфу, ерунда! Николай знал двадцать способов раздобыть ее буквально из ничего, из воздуха. Можно было пойти к знакомым, взять аванс в счет будущей работы. Можно пообещать достать дефицитные цветные кафельные плитки и под это дело опять-таки взять денег, Возможностей существовало немало. За Николаем долг не заржавеет — это знали все. Не сразу, но отдаст; не отдаст, так отработает; не отработает — тоже невелика беда, найдет способ возместить. И не десятка была нужна Фетисову, а всего разнесчастный трояк. Но Николая заело: никогда раньше жена не трогала его заначку, и надо было как-то отучить ее, иначе потом жизни не жди.
Вернувшись, Николай подкрался к кухне: там по-прежнему жужжала машина и всплескивала вода в корыте. Он тронул дверь. На задвижке!
— Клаш! — ласково проговорил Фетисов. — Открой. Давай по-хорошему. Дай трояк — и все, а? Что ж ты, не понимаешь? Надо же мне опохмелиться. Голова — чугун. Неужто у тебя жалости никакой нет?
— Была у меня жалость — вся вышла! — хлестко откликнулась Клавдия из-за двери. — Ничего не получишь, не канючь понапрасну!
— Ладно! — опять взревел Фетисов. — Ты у меня поплачешь, только поздно будет!
Клавдия молчала. Он постоял, подумал.
— Ухожу я, Клаша. Не серчай, если что не так…
Ни звука.
— Пашку… Пашку человеком сделай, не балуй его, — скорбно попросил Николай.
Клавдия словно бы притаилась. Это он расценил как хороший признак. Сейчас жена завоет, может, и обзовет всячески, но трояк выкинет. Однако из-за двери снова раздался яростный шум стирки. Фетисов застонал, заскрежетал зубами пострашнее и пошел прочь.
На тарелке с салом сидели две синички, жадно отклевывали от куска.
— Кыш, проклятые! — бросился к ним Фетисов. — Вас еще не хватало!
Огурцы он с размаху шмякнул о дальнюю яблоню, а сало понес в кладовую. Здесь было прохладно и тихо. Свет едва пробивался в маленькое оконце, косо и пыльно ложась на пол, заваленный рухлядью. Потолок терялся в полумгле, отчего казался высоким, как в церкви. И, как в церкви, торжественно и грустно стало вдруг у Николая на душе. Он присел на старый ящик, схваченный по углам железом, и стал думать о жизни: какая она подлая штука, пройдет — и не заметишь; сколько он настрадался в ней, а теперь, когда жизнь пошла хорошая, сытая и веселая, Клавка не дает развернуться…
