У Гриши запасной одежды не было, и он, завернувшись в простыню, пошел от реки к палатке.
— Эй! — окликнул его Кузьмин. — Сходи к Данилову, пусть даст форму.
— Даст? — не поверил Гриша.
— Попросишь — даст.
В штабной палатке сидел Данилов и писал в тетради, склонив голову. Напротив него сидел Абакумов. На дощатом столе лежали фотоаппарат и электробритва.
— Дайте форму, — сказал Гриша. — А то ходить не в чем.
— Садись, — Абакумов усмехнулся и повел головой сначала в сторону Данилова, а затем в сторону Гриши, словно приглашал командира поглядеть на забаву.
Данилов, однако, сказал вполне серьезно:
— Скажи Стерину, пусть в хозпалатке возьмет на тебя комплект.
— Спасибо, — улыбнулся Гриша. — А можно взять фотоаппарат?
— Возьми.
— Постой, — остановил Абакумов шагнувшего к выходу парня. — Русский генерал Драгомиров говорил: «Солдат воюет животом». В том смысле, что сытый здоровый человек всегда сильнее. Это ясно? А я говорю: «Студент строит для души, а не для кармана». Неясно?
— Ясно, — Гриша запахнул простыню и вышел.
Гриша побывал в фотолаборатории и направился к кухне, на ходу расчехлив висевший на груди аппарат. Впервые за все эти дни он чувствовал себя уверенно и улыбался сам себе.
Медея и Нина, обе в белых косынках, с обнаженными по локоть руками, мыли алюминиевые миски. В открытые двери косо падал предзакатный свет. Гриша остановился на пороге, его тень длинно легла на пол.
— Идите за мной, — позвал он.
— Что с двумя делать будешь? — усмехнулась Нина.
— Фотографировать.
— О! — Нина сдернула косынку и тряхнула своей светлой аккуратной головкой. — Это я люблю.
Гриша привел девушек на берег реки, они сбежали к воде и почему-то обе засмеялись на бегу. Здесь было светло и тихо. Солнце стояло над кромкой темной тайги, его отражение лежало поперек реки огненным столбом.
Он фотографировал девушек, не зная, для чего это делает; но он не хотел фотографировать ни Абакумова, ни Воронова, ни Дзюбу — вообще никого из студентов: он от них зависел. Поэтому, когда он возвращался вместе с девушками и Нина предложила ему зайти на кухню, чтобы выпить кружку компота, Гриша обиделся — он не желал ничего взамен.
У Гриши не было ни дома, ни отца, ни матери. Все это как будто бы и было, и существовало вполне реально, но только в каком-то уродливом виде дом разделили, и в одной половине жили отец со своей новой женой, а в другой — мать со своим новым мужем. Гриша по месяцу жил на каждой половине, презирал этих людей и не любил себя за это презрение.
