Лина сумрачно смотрела на него сквозь полусомкнутые веки. Лицо ее стало непроницаемо холодным. Вспомнилось, Томский, первый ее муж, узнав, что она собирается в Крутогорск, забеспокоился: ты с ума сошла? Зачем тебе это? Неужели так нравится прислуживать господину Красновидову? Брось ты эту фантазию. Поедем с нами на целину. Я сколотил мировую бригаду. Алтай, Барнаул, Кулунда. Развертываются великие дела. Там все: почет, успех, деньги.
Она глухо произнесла:
— Олег, ты меня не любишь.
Олег отрицать не стал. Но уточнил:
— Именно потому, что я к тебе отношусь с теплым чувством и искренней заботой, я высказал тебе все, что может повредить нам хорошо жить друг с другом. Может, Лина. И еще. Странно мне, что ты с ходу обратила внимание на мое бытовое неустройство, заглянула в кастрюли и не проявила ни малейшего интереса, чем я тут занимаюсь и какие проблемы не дают мне спать ни одной ночи.
Она готова была расплакаться и уже не слушала его:
— Я пережила прощание с нашей квартирой, ты был здесь и не видел ее пустой.
Ее звенящий голос раздражал Красновидова, отдельные слова звучали так громко, что проникали в коридор, ему хотелось заткнуть уши. А она свое:
— …снимать со стен картины, задаром отдавать соседям письменный стол, лампу с абажуром. В квартиру въедут чужие люди, они ее переклеят, перекрасят, переоборудуют всю. — Выдавила слезу, вздохнула. — Это тяжело, Олег. И не будем больше, не будем. Поцелуй меня, и давай спать. Слышишь? Я хочу спать.
Олег Борисович смотрел на Лину и думал: а не переехать ли ему опять к Рогову? Она же не даст ему в этой комнатухе ни жить, ни работать. А совсем еще недавно он стоял над обрывом, где строят стадион, смотрел на закатное солнце, любовался природой, думал о Лине и хотел, чтобы она была здесь, рядом с ним, и тоже любовалась бы красотой тайги, проникалась величием дел, которые здесь разворачиваются. Наивный ты человек, Красновидов, думал он, какая тайга! Ка-акое величие дел, когда для нее важнее не продешевить на мебели. Свет лампы под абажуром вполне заменяет ей солнечный закат.
Скверно ему было.
Через неделю театр встречал Егора Лежнева и Ксению Шинкареву. Ксюша радостно всплескивала руками: «Какая природа! Какой воздух! Какое солнце!» А Лежнев брюзжал: «Комарье меня заест, печень разнылась. Природа? Та же самая, что и в среднерусской полосе, только березы потолще, а сосны повыше. И почему-то все сибиряки курносые».
Теперь их было пятеро. Пятеро прибывших плюс Петр Андреевич Рогов. Настроение у Красновидова приподнялось. Но могут ли они считаться уже труппой? Нет. Этого еще слишком мало, слишком. Не играть же им одноактные водевили! Вшестером репертуара не склепать. Да и об открытии студии рано еще думать. Кто ею будет руководить? Впрочем, одно дерзкое решение у Красновидова уже зрело, но он держал его в таком секрете, что порой даже с самим собой остерегался советоваться — слишком оно было заманчивым, рвалось наружу.
