Далее сообщалось, что Управлению театров поручено оказать содействие в трудоустройстве работников театра и подойти, по возможности, к каждому индивидуально.
В гардеробной министерства, где толпились в нетерпеливом ожидании приговора актеры и руководители обоих театров, сделалось шумно. Текст решения распространился в мгновение ока, комиссия еще не успела разойтись, а в гардеробной уже шло его обсуждение. Все были взволнованы до предела. За четыре часа ожидания чего только не приходило в голову. Всего ожидали. Но только не этого. Кто-то вскрикнул, кто-то зарыдал; толковали, спорили, говорили резкие слова, неизвестно куда и кому апеллируя. Актеры «Музкомедии» ликовали. Столпившись вокруг своего директора (а он присутствовал на заседании), благодарили, поздравляли, обнимались, что-то горячо предлагали. Советовали «это дело» обмыть, острили, смеялись и в пылу радости позабыли совсем, что рядом стоят погорельцы, которым было не до смеха.
Егор Егорович Лежнев, народный артист республики, профессор и режиссер, маленький, сухой, бритоголовый, надевая шубу, с постной улыбкой на губах сказал:
— Ну что, коллеги? Теперь мы не просто погорельцы, но еще и расформированные. Как будем? Войдем в распахнутые двери других театров? А? Выпьем посошок на дорогу и разбежимся? Ну, вы, маститые?! Кто «за»?
Лидия Николаевна Ермолина, в свои шестьдесят лет еще молодая и ликом и духом, всплеснула руками, едва сдерживая слезы, на всю гардеробную закричала:
— Это же надо?! Такое предложить! Как товар на потребителя. С поклоном в чужой театр?
Лежнев хотел ее успокоить, но она отстранилась.
— И вы туда же, Егор, с вашим посошком! Нашли где острить.
— Ну и шуметь, Лидия Николаевна, лучше где-нибудь в другом месте.
Она его не слушала и так же в голос сказала:
— Умру, а не стукнусь ни в одну дверь, слышите? Умру…
— Хватит нам смертей, Лидуша, — буркнул флегматичный, страдающий одышкой Павел Савельевич Уфиркин, помогая актрисе одеться, — живи на здоровье и вспомни, как говорят: спасение горящих есть дело рук самих горящих.
Лидия Николаевна куталась в шубу — ее трясло — и не переставая причитала:
— Я большего горя не знала в жизни своей. Все, все дотла… вся жизнь прахом… Чем мы-то виноваты? Я, что ли, должна была этого дурака директора ревизовать? — (Директор стоял рядом.) — Что ж, мало я сделала, чтоб театр жил? Дни и ночи — ему, горе и радости — ему, всю до кровинки, до слезинки.
Директор, а за ним и главреж, наспех накинув пальто и стараясь быть незамеченными, удалились.
