— Эй, стой, так больно.
Васька так опьянел и как бы не совсем понимал, что происходит. Он не признавался себе ни в чем и не желал признаваться, хорошо это или плохо, и не знал, пройдет этот хмель или нет, и что будет.
— Погоди, у меня судорогой ногу свело, — сказала Дуня, поворачиваясь… — Разомни…
— А Егор все одно — где мой Вася! — заходя с веником, молвил огромный Федор. Он был пьян и для начала окатился холодной водой. Таня стала парить его.
— Иди на золото, Васька, — говорила она, — намой для женского.
— Да заткни пасть своим старухам! — добавил Федор, спьяну путая все и не соображая, с кем говорит.
— Намой для женского! — подхватила Дуняша, поворачиваясь под ударами веника. — Как хорошо было, когда мы тут сами мыли. Полотно не ткать, не прясть, сукна не катать… Все покупают, — раскидывая сильные стройные руки, воскликнула она, — а мы как батрачки? Да мы гору своротим, хлеб уберем, несите нам проклятого металла!
— Я же сказал, возьму вас всех с собой! — с чувством воскликнул Василий.
— А тебя-то самого отец возьмет?
— А ему что! Он говорит, всем предоставляет, что нашел. Дает право! Это, говорит, от бога.
— Ты не поминай в бане-то…
— Целуй меня еще, — сказала Дуня.
Федор оделся и накинул полушубок.
— Ты куда? — спросила Татьяна, когда Васька выглянул в предбанник. — Иди допаривай ее. Оставайся с племянником моим! — Татьяна, запахнув шубку, выбежала и накрепко захлопнула дверь.
Толкая мужа в шею кулаками, она побежала к дому.
Василий подумал, что какая чушь все эти бабьи тряпки, за которыми они гоняются. Дуня была красивей всех картин, снимки с которых видел он в книгах. На ней не было ни нитки, а она как в красивом платье, с такой осанкой, гордая, шея ее открыта, открыто тело и длинные ноги ее как выточенные, только пальцы в мозолях, разбитые работой, ходьбой. Голова ее поднята, а глаза торжественно сияют.
И он любовался ею.
Васька с детства любил смотреть, как купаются в реке, только отца с матерью не любил голых…
Дуня повела плечами, словно отбиваясь от комаров и мошки.
… Солнце село, когда Дуня зажгла огарок и распахнула дверь.
Она оделась, накинула платок. Глаза ее истомленно блестели. Лицо было спокойно, сила и власть выразились на нем.
— Вот я и перебила тебе все, Василек! Не хвали больше генеральскую красоту.
Она исчезла в дверях, и слышно было только скрип, как побежала она по снегу…
