Изъявил Ерема охоту и грамоте обучаться. Из небольшой железной пластинки, добытой у неглинских кузнецов, он смастерил себе писало с заостренным концом и с большим старанием царапал на тыльной стороне березовой коры старославянские буквы. Монах Чудова монастыря, обучавший гридей письму, с похвалой отзывался о нем: «Отрок сей вельми прилежен и сметлив».
Домой Ерема ехал в радужном настроении. Ему все виделось необычным. Лесная узкая тропа представлялась живой: убегая вперед, она извивалась, виляла вправо-влево, ныряла за деревья, скрываясь от глаз, а затем вдруг опять выскакивала, выпрямляясь стрелой и как бы приглашая: «А ну, скачи стремглав, добрый молодец!» И листья на деревьях были точно живые: радостно шелестели под ветром, шуршали, цепляя друг дружку, и тоже призывно шептали: «Спеши, спеши, Ерема, к своей нареченной!» А солнце? Оно все время старалось заглянуть Ереме в глаза, проскользнуть на самое донышко его души, согреть ее лаской и теплом. Он сладостно предвкушал встречу с домашними, но больше всего, конечно, с Аленой.
И тут его сердце сразу же екало, в нем одновременно как бы переплетались и трепетная радость, и подспудная тревога. И забрасывал в его сердце эту тревогу… Ахмат. Раненый татарин уже совсем поправился, и выходила его Алена. Когда Ерема заговаривал об Ахмате, Алена всегда со смехом отнекивалась: мол, ей просто жалко «бедненького нехристя». А у сего «бедненького», не в пример рыжим космам Еремы, черные, как смоль, кудри, а брови — крылья вороновы. И сам собой будто тополь… А ведь сердце девичье — воробей. Поди угадай, как оно зачирикает…
Да, волосы Еремы и в самом деле были рыжие. Но чем же они хуже смоляных кудрей Ахмата? Ерема явно прибеднялся. Его рыжие кудельки, отпущенные почти до плеч, скручивались внизу в замысловатые колечки и выглядели куда как причудливо, даже вполне красиво. Нос его был невелик, самую малость вздернут, но достаточно четко отесан и вполне соответствовал по своим размерам по-русски широковатому, округлому лицу. И губы были тоже в меру припухлые, с небольшим пунцовым налетом; они могли и мягко, приветливо улыбаться, и жестко, гневно сжиматься. Правда, лицо Еремы отдавало некоей подкупающей простоватостью и даже наивностью, но его карие глаза, становившиеся при озорстве или в ярости блестяще-темными, всегда оставались пытливо-зоркими. Они сразу выдавали в нем природную сметливость и сообразительность, а высокий лоб — упорство и настойчивое стремление к познанию неведомого. Если к этому добавить довольно стройную фигуру, да еще в одежде княжеского гридя, то Ереме вроде бы и не следовало беспокоиться. Но… все-таки лучше увезти сего нехристя в Москву, подальше от Алены…
