– А я?
– А ты: запнулся, упал, лежишь-лежишь-лежишь. Думаешь, почему упал, зачем, чем ты это заслужил? Что будет, если поднимешься и пойдешь опять? А если упадешь снова?
– То есть, по-твоему, я даже не пытаюсь выбраться из ямы?
– У-у, – отрицательно качнулась русоволосая голова.
– Ну, спасибо.
Ветер как будто стал холоднее, или таковым ей почудилось мгновенное отчуждение Дарина, его колыхнувшаяся злость.
– Что ты знаешь, – прорычал он тихо, – о моем детстве? О том, сколько боли способен вынести один-единственный человек? Как ты смеешь… судить?
Она смела. Каждый день, будучи наверху. Но не здесь, не сейчас.
– Я не сужу.
И улыбалась, глядя на его тьму. Если бы он только знал, как сложно жить там, где совсем никто и никогда не злится. А Дарин был настоящим, живым и, значит, всяким.
– Ты только что практически назвала меня трусом.
– Я не называла!
Кажется, он вновь сумел «понять» ее по-своему.
– Это все ты – твоя голова…
– Я?!
– Ты! Ты просто боишься радости больше, чем боли…
– Да? Значит, я дважды трус?
– Я этого не говорила…
Мерно качалась морская поверхность; катились по песку к ногам пенные барашки.
Дар ненавидел себя – сейчас он возьмет и обидится. Не сможет побороть чувство, что его оскорбили, поддастся злости, наговорит гадостей. В итоге они рассорятся, разойдутся в стороны и далее будут смотреть Лаво каждый по своему маршруту. В одиночестве.
«Ты упал в яму и лежишь-лежишь-лежишь…»
Его душил бессильный гнев – он не лежит! Никогда не лежал, всегда боролся!
И, наверное, чуть-чуть лежал, потому что… «чент, мать, интернат» – все сразу подчеркнуть.
И в задницу – он посмотрит Лаво и без нее…
– Эй… – Эмия передвинулась и теперь сидела на корточках прямо напротив него. Близко-близко. – Эй, я всего этого не имела в виду…
– Отвянь.
«Ну, вот… Еще одно-два гнилых слова, и расставания не избежать. Почему он не может молча? Или вежливо?» Никогда не мог, не хотел, потому что врать – это предавать себя.
– Можно спросить?
Она заглядывала ему в глаза, как назойливая мошка, как верный друг, от которого ему в эту минуту больше всего хотелось избавиться.
– Мне уже хватило и вопросов, и ответов.
– А… как у вас мирятся?
Где-то чуть выше за утесом проехал грузовик – пророкотал и затих за скалой мотор.
– Что?
И потянул навстречу руки внутренний пацан – «мирись-мирись и больше не дерись».
– Извиняются, – буркнул Дарин неприветливо.
– Прости меня, пожалуйста, – шум волн; ее высыхающий купальник. Гусиная кожа от холода на плечах; белые разводы высохшей соли на щеке. – Я совсем-совсем не хотела тебя обидеть. Правда.
