– Пообещай! – ревел он, не принимая отказа. – Что вернешься ко мне! Обещай! Обещай! Обещай!
Сорвался, съехал с катушек, колотил разделяющую их преграду.
И тогда она прошептала единственным, что от нее осталось, – улыбкой:
– Обещаю.
Наверное, он не услышал – слишком тихо.
А после она перестала видеть. Обратилась светом – единым его потоком.
* * *
Крематорий для Эмии – вот как он их назвал.
Они растворили ее, забрали.
Дар стоял перед Воротами на коленях – больше не чувствовал преграды и той, которая ее создала. Тишина, спокойный летний лес, который он теперь ненавидел.
Руки его дрожали. Когда он сунул в светящееся марево собственную ладонь, то увидел, как она порождает волны.
– Сколько… у меня… манны?
Сам не знал, что делает. Наверное, сбрендил.
«Ноль повдоль… Откуда у тебя манна?»
Но ему ответили тем же голосом – спокойным, тошнотворно-ровным.
– Тридцать две единицы. На что желаете потратить?
– Верни ее, – прохрипел он тут же. – Верни ЭМИЮ!
– Это невозможно. Не хватает манны…
– А сколько нужно? Сколько?!
Он кричал и понимал – все зря. Жизнь положит, но не накопит достаточно – не без нее.
Долго стоял, пытаясь начать нормально дышать, тщетно силился успокоиться – более всего на свете он теперь ненавидел это место – столбы, безжалостный свет, аромат черники.
Тридцать две единицы… Он уйдет и ничего не попросит? А разве ему что-нибудь нужно?
«Скорее…»
Дара тошнило.
– Пусть больше не рождаются «ЧЕНТ»ы, слышишь, ты… мудло?
– Не хватает манны, – вторили ему ровно.
Не хватает. Жалкий… несчастный. Никого нет. Он все потерял.
– Тогда… – Дар дышал тяжело, будто сильно болел, – пусть «ЧЕНТ»ов больше никогда не забирают от матерей. Никогда…
И вытащил руку. Кое-как поднялся с коленей, шатаясь, побрел прочь.
Несколько раз оборачивался, проверял, не появилась ли позади него Эмия, – вдруг он просто бредит, вдруг она не ушла?
И только когда дошел до пня, на котором призывал ее посидеть и передохнуть, вдруг подумал о том, что не помнит, прозвучала ли на его последнее желание фраза «Не хватает манны».
Астрей.
Последние трое суток говорили только о ней. Говорили в тоне осуждающем, напутственном, предостерегающем, тоне исключительно критичном.
«Как она могла? Предала всю Эфинскую общину, весь божественный менталитет… Такого не должно повториться!»
Новостями о ее поступке пестрели все каналы визио- и фоносвязи.
Как только Эмия улавливала краем уха словосочетание «беглянка Адалани», она отключала слух. И, хотя общаться с ней перестали все, кто ее знал, а также те, кто о ней никогда не знал, покой стал первым, чего она страстно желала, и последним, что она теперь где-либо могла получить.
