Громко затикали над его ухом невидимые часы.
Она загорела… Стала еще красивей, тоньше, женственнее. Она была рядом последние три дня, но он будто ее не видел. Чувствовал, обнимал, прижимал к себе, но не видел. Привык быть в себе, думать о себе, сосредотачиваться не на том…
Она была рядом весь месяц, не только последние три дня. А где был он? Ведь не успел, не надышался…
А теперь Эмия как будто ушла. Еще до Ворот. Сразу, как сели в поезд.
Летел за окном лес – все дальше поляна и оставленная на ступенях магазина (может, кому пригодится) палатка в чехле. Он не заметил, что последние двое суток не курил – не было нужды, – но чувствовал, что скоро закурит часто и много. Потому что останется один.
Ему вдруг стало страшно.
Она уйдет.
Нет, еще страшнее, чем тогда, когда отбирали мать, – тот страх он почти не помнил, а этот новый висел над ним зловещим черным облаком. Они дойдут до Ворот, и Эмии в его жизни больше не будет.
Никогда.
От этого слова его в полдень жаркого дня в душном купе продрал мороз.
– Эм, ты можешь остаться?
Спросил, как наркоман, которому правильный ответ, как доза.
Она впервые не улыбнулась, не попыталась его утешить. Не покачала головой, просто промолчала. Отвела взгляд и принялась снова смотреть в окно.
– Что они с тобой сделают там?
Голос Дара охрип. Снова и снова по кругу, с неприятной ясностью он осознавал, что все время думал о себе – не о ней. Она просто была.
– Я не знаю.
Иногда без ответа лучше, чем с ним.
Проводница принесла чай и удалилась, и Дарин подумал, что сейчас бы выпил водки. Да-да, прямо в полдень.
– Ты жалеешь?
– О чем?
«О том, что выбрала меня… мое фото. Что пришла сюда, об этом времени. О том, что теперь тебя накажут».
– Я дал тебе так немного.
И впервые на ее губах робкая улыбка.
– Ты дал гораздо больше, чем я смела надеяться.
– Врешь…
Ему почему-то не стало легче от ее слов. А в серых глазах Эмии покачивалась вместе с вагоном серьезность, которая словно говорила: «Дурачок, любовь ведь в том, кто любит. В том, позволит ли он себе чувствовать. А объект воздыхания – он на самом деле ничего не должен. Даже смотреть в твою сторону. А ты смотрел, ты меня обнимал…»
Поезд нес прочь из чужого лета, из самого лучшего времени его жизни. Что впереди?
Сработает чужая манна, и он побредет в одиночестве назад? Зная, что точка на запястье – больше не проклятье, что его будни не закончатся в роковую среду. Он будет жить. Для чего? С кем? Вернется в автомастерскую, будет варить себе лапшу, иногда открывать кулинарную книгу – ту самую измазанную страницу «Гречи по-купечески».
