Велят ложиться на голую доску. Это карцер, два на два метра и высота два метра. Кругом плесень, сырость. Лампочка за сеткой, пятьдесят ватт.
Утром дали хлеб и воду. Следователь говорит:
— Это вам для первого знакомства.
Первый допрос. Прихожу в ужас. Мне предъявляют обвинение:
1). В кулацком происхождении.
2). В пораженческих настроениях в 1941 году.
3). Во вредительстве.
4). В зазнайстве.
5). В клевете на одного (Г. М.) из членов правительства.
Отказываюсь признать себя виновным и подписать протокол.
— Нам поручено из тебя сделать человека. У нас терпения хватит. Но если уж ты меня из терпения выведешь, то пеняй на себя.
— С кровью и болью очистись от всего, что у тебя было на душе против партии и ЦК.
— Наше дело телячье, мы пишем протоколы по данному нам плану.
— Все равно, крутись не крутись, конец-то ведь один. Так лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
— Все равно жопу надерем еще и еще раз, а подписать заставим.
— Большой начальник с тобой будет разговаривать, и такой большой, такой большой, чуть не до потолка.
И действительно, дня через два в карцере меня связывал и избивал очень высокий старший сержант, причем избивал с особым азартом, и руками и ногами.
— Мы тебе отомстим за тридцать восьмой и тридцать девятый годы, когда ты избивал кадры наших чекистов в Петрозаводске.
…После половины мая 1950 года сдаюсь окончательно, подписываю всё не читая. Зато в карцер уже не водят, бьют редко. Только один сержант нет-нет и даст зуботычину в камере или в боксе.
…Июнь 1950 года. Сижу в 23-й камере-одиночке, в коридоре слышу разговор: «Это камера смертников».
…Шум голосов, лязг замков и шум моторов. Потихоньку пою песню. Никто не слышит мои слова:
Там Родина моя и, затая тревогу,
По мне тоскует сын родимый мой.
Холодные душой, безжалостные люди,
Зачем, зачем вы отняли его?
О, дайте мне взглянуть, прижать к груди усталой
Один лишь раз малютку моего,
Я жизнь свою отдам за миг один свиданья,
Благословив за то своих врагов,
И, примирясь в душе с неволею изгнанья,
Страданья до конца нести готов.
Песня наводит на грусть. Сижу на койке, вспоминаю детей, жену и плачу. В камеру входит старшина:
— Что ты тут мокроту разводишь? Чего ревешь? Ребенок, что ли? Здесь тюрьма, здесь свои порядки. Я вот тебя выучу…
Бьет по лицу три-четыре раза. Я молчу. От удара один глаз заволокло. Он уходит. Я требую врача. Врач говорит: «Глаз не поврежден. Всё пройдет само собой».
…Встаю в шесть часов. Во главе с майором бьют в камере по голове, под бока, заставляют кричать. Я терплю, знаю, что криком не поможешь. Наконец не вытерпел. Быстро заткнули рот полотенцем, связывают руки и с криком и улюлюканьем ведут в карцер.
