Вернулись мы в барак, там все обрадовались, «ура» даже кричали.
Везли нас в Финляндию поездом, в товарняке. Часовой всё меня расспрашивал. Кто мои родители, как жила до войны. Откуда знаю финский язык. Уже в летах был солдат. Как-то близко он принял мою судьбу, сказал шепотом:
— Я бы в вас не стал стрелять. Я не палач. Пусть бы меня судили, но вас, таких молоденьких, пальцем бы не тронул…
Привезли в город Миккели. Там пробыли двое суток. Регистрировали, куда-то что-то записывали. Потом повезли в Хямеенлинна. Вот и тюрьма. Старинная, похожая на крепость. За нами восемь замков защелкнулось.
Сводили в баню. Уходить из парной не хотелось: теплая вода, мыло — как во сне. Выдали нижнее белье. Необычное какое-то — серое в полоску. Гляжу на верхнюю одежду: кофта полосатая, юбка полосатая, платок на голову — и тот в полоску. Только ботинки не догадались разрисовать. Бушлаты — тоже полосатые. «Ничего смешного нет. Настоящая арестантская одежка», — сказала надзирательница.
В камере — я и Артемьева. Ночами Маша не спит. Иногда слышу: плачет, скулит, как больное дитя малое. Днем больше молчит. Однажды говорит: «Отцветет в темнице наша молодость. Не будет у нас ни мужа, ни ребеночка».
Режим дня помню, будто вчера там была. Утро в тюрьме начиналось в шесть часов с молитвенных песен. На финском языке, конечно. Псалмы пели. Час давали на уборку, умывание. Завтрак — в семь часов. Еда одна и та же: кружка кипятка, кусочек маргарина, три-четыре ложки овсяной каши и ломтик хлеба. В двенадцать часов — обед. На обед — суп, рыба. На ужин, он проходил всегда в шесть вечера, — ложка картошки, рыба соленая или кусочек мяса. Забыла сказать о самом главном: в девять часов утра — прогулка в тюремном дворе. Сорок пять минут вольного воздуха. Вечером, в восемь часов, пел в коридоре женский хор, пели дежурные, уборщицы, кухонные работницы. Исполняли церковные псалмы.
В воскресенье — выходной. Утром водили нас в церковь. В лютеранскую финскую церковь. Она была во дворе тюрьмы. Двухэтажная, с органом. Затем начальники поняли, что там, в церкви, у нас происходят знакомства, разговоры. Тогда они вот что придумали: открывали двери камер, в коридоре ставили динамик и службу передавали нам по местному тюремному радио.
В первый же день зашла к нам старшая надзирательница, спросила, что мы умеем делать. Можем ли вязать носки, штопать одежду. Сразу сказала, что она не из общества «Лотта-Свярд». Добрая, разговорчивая. Сообщила, что ниже этажом сидят две русские девушки. Языка не знают, с ними трудно, а с нами, карелками, ей просто и интересно. Позже мы стали просить ее узнать, как зовут русских девушек, откуда они, передать привет, подбодрить их, но надзирательница покачала головой: «Это запрещено. Я на службе закона».
