Она увела его из пятна света, и они задержались в темном углу мемориала, где их не мог бы увидеть никто, кроме инфракрасных камер Грозового Облака. Но ни одной из них поблизости не наблюдалось, так что, возможно, им удалось найти слепое пятно.
— Приятно видеть вас, почтенный серп Анастасия, — сказал Роуэн.
— Пожалуйста, не зови меня так, — попросила она. — Для тебя я Цитра.
Роуэн лукаво усмехнулся:
— А это разве не нарушение закона?
— Насколько мне известно, все, чем ты занимаешься, — сплошное нарушение закона.
Роуэн слегка сник.
— Не верь всему, что болтают.
Но Цитре хотелось узнать. Хотелось услышать все от него самого.
— Правда, что ты зарезал и сжег уйму серпов?
Он явно оскорбился, услышав это обвинение.
— Я забираю жизнь у тех серпов, которые не достойны так называться! И я вовсе не «зарезываю» их, как ты выражаешься. Я приканчиваю их быстро и безболезненно, в точности, как ты, а тела сжигаю, только удостоверившись, что они мертвы. Тогда их не смогут оживить.
— И серп Фарадей разрешает тебе это делать?
Роуэн отвел глаза.
— Я его уже давно не видел.
Он рассказал, что после побега с январского конклава Фарадей, которого практически все считали мертвым, забрал его в свой домик на северном берегу Амазонии. Но Роуэн выдержал там всего несколько недель.
— Я должен был уйти, — сказал он Цитре. — Я почувствовал… призыв, что ли… Не могу объяснить.
Но Цитра понимала. Она ощущала тот же призыв. Целый год наставники тренировали их тела и умы, чтобы сделать их совершенными убийцами на службе общества. Забирать жизнь стало частью их натуры. И она не могла винить его в том, что он обратил свой клинок против порчи, разъедавшей Орден. Но хотеть что-то сделать и действительно делать это — две разные вещи. Существует кодекс поведения. Заповеди не были чьей-то пустой прихотью. Без них во всех регионах, на всех континентах в Ордене воцарился бы хаос.
Вместо того чтобы разворачивать философскую дискуссию, которая ни к чему бы не привела, Цитра решила сменить тему — поговорить не о поступках Роуэна, а о нем самом. Потому что ее заботили не только его темные подвиги.
— Ты такой худой, — сказала она. — Ты вообще что-нибудь ешь?
— Ты теперь моя мамочка?
— Нет, — спокойно ответила Цитра. — Я твой друг.
— А-ах… — протянул он с едва слышной горечью, — «друг», значит…
Она понимала, к чему он клонит. Когда они виделись в последний раз, оба произнесли слова, которые поклялись себе больше никогда не произносить. В пылу того отчаянного, но победного мгновения он сказал ей, что любит ее, а она призналась, что тоже любит его.
