— Ну а сейчас ты это дело, вроде, подхватил? — осторожно спросил я. Не оборвать бы ниточку.
— Ну! А куда денешься? Пьяницу от любимого дела не отучишь. Работаем, — скромно Пека сказал.
— Тогда продолжаем! — я прохрипел.
Глубокой ночью мы оба, обессиленные, пластом лежали на полу нашей каморки. И вдруг со скрипом отъехала дверца, и прекрасная комендантша своими дивными белыми ногами запихнула к нам полосатый матрас.
— А цыпа эта доиграется, — прохрипел Пека. — Пол-Федора я ей засажу.
— Ты щедр.
Проснулся я от каких-то ритмичных скрипов. Лежал, смежив веки. Неужто это он уже исполняет страшную свою месть в отношении комендантши? Вот он, рабочий напор! И какое-то полыхание. Северное сияние, что ли, сюда провел? Смело открыл глаза… Господи — это он челку свою расчесывает металлической гребенкой — другая, видимо, не берет!
— В один дом приличный хочу тебя отвести. Жениться думаю.
Если я не лежал бы — упал! Клиент мой неожиданно открылся светлой стороной.
— А сейчас, что ли, утро уже?
— Еще день.
Да, денек емкий получился!
— Ну одеты, вроде, адекватно, — оценил Пека. — Идем.
Мы шли через Кожевенную слободу, вдоль Яузы. Хорошо, тепло! Лужи пышно окаймлены пушистым тополиным пухом, темнеющим к середине от краев.
— Дед его кожемякой был...
— Чей?
Пека удивленно остановился.
— Чего — чей? Кузьмина!
— Так мы к нему, что ли, идем?
— Ну!
Лихие он выбирает маршруты.
— А по себе дерево рубишь? — поинтересовался я.
— Так меня, сына каторжного, на спецфакультет взял!
Это я слышал уже. А потом на эту же каторгу и направил. Любит Пека непосильные рубежи.
— Дед его кожемякой был. Мял портфели…
Выбор удачный.
— Намял дом.
И теперь, понимаю, мы туда идем?
Про деда как раз я готов был послушать: думал, отдохну, в сценарий это вряд ли войдет.
— Все шишки государства, с царской еще поры, в очереди стояли за портфелем его. И лыбились подобострастно: “Вот кто на самом деле портфели нам раздает!”
— А в кандалы? В Сибирь?
— А портфели?
— Тоже верно.
— И никто, заметь, не смел поторопить его. “Рано ишшо”, — и весь разговор! И в советские времена — то же самое.
Добрались, слава богу, и до советских времен.
— Дом, во всяком случае, не отобрали…
Где ж тогда, действительно, мять? Да, идеальные отношения художника с государством. От художника, конечно, многое зависит. Но важно еще — что мять.
— На похоронах его все вожди были…
И покойные, видимо, тоже.
— Стояли все сами не свои. Один все рыдал, не мог остановиться!
Дзержинский, видимо.
