Врач первым вышел из кабинета и жестом разогнал любопытных по палатам. Они вместе направились в двенадцатую. Подросток, несмотря на подавленность, шагал неожиданно твердо, а мужчина, могучий и телом, и духом, с трудом переставлял ноги.
* * *
В конуре Шефа даже воздух совсем не такой, как в мастерской, или в гараже, или на задворках у душевых, — к запахам мастерской здесь добавляется какой-то еще терпкий, застоявшийся, непонятный запах, и все перемешивается, так что, входя, человек нерешительно останавливается на пороге.
Ученики здесь не то что вздохнуть — и дышать не смеют. Они стоят как вкопанные плечом к плечу, по линеечке, в эти минуты — но только в эти — все четверо вместе, единой группой.
Вдох-выдох, вдох-выдох — их легкие дышат в унисон с широкой грудью Шефа, невольно придерживаясь заданного ритма. У них и сердцебиение учащается совершенно синхронно, и поджилки трясутся одинаково. Кожа на костяшках пальцев побелела, на лицах пылает краска лихорадочного, неодолимого возбуждения.
Шеф, покачиваясь взад-вперед, сосредоточенно молчит.
У него на столе аккуратной стопкой лежат тетради, раскрытые на выполненном к сегодняшнему дню задании. Все тетради обернуты в одинаковые фиолетовые обложки без единой кляксы или жирного пятна.
Шеф все еще покачивается на каблуках.
Железная дверь — не то что обитая: сквозь нее хоть и глухо, но проникает холодный звон инструментов, визг листового железа и человеческие голоса.
Подросток поверх плеча Шефа смотрит в окно. Неяркие лучи ноябрьского солнца косо падают на обнаженные кроны. Тени лишены глубины, так же как свет — тепла. Неосвещенной стороной жидкие деревца сливаются с серым небом, пугая — пусть мнимой и временной — своей искалеченностью.
— Тэ-эк. Тэк, тэк-с, — вялым, бесцветным голосом произносит Шеф, похоже, о чем-то задумавшись. — Тэк, тэк-с.
Он медленно поворачивается к мутному окну, и Подростка вдруг разбирает любопытство: заметит ли он искалеченные светом деревья? Вообще, замечает ли Шеф хоть что-нибудь вокруг, кроме тех жалких жизней, которыми вершит в своей конуре? Волнует ли его что-нибудь, помимо учебных часов и тридцатиминуток, пропитанных запахом пота и страха?
Подросток не отрывает глаз от широкой спины, что покачивается в прямоугольнике окна.
Слева, чувствует он, что-то происходит. Трое учеников чуть слышно шевелятся, тихонько толкаются локтями. Снова неймется Шишаку? Так и есть: он насмешливо пялится на возвышающуюся перед ним спину, корчит мины — большего сейчас он позволить себе не может. Эти трое обмениваются знаками везде и всюду, в любых обстоятельствах.
