Было темно — только на краю моря горела, словно бы накрытая тёмным платком, настольная лампа — в чёрные тучи садилось солнце.
— Как это омерзительно! — Луша вдруг порывисто прижалась ко мне. Судя по её распахнутому душевному настрою, вслед за ямщиком должен был следовать наездник.
— Замёрзнешь! — Я запахнул на ней шубу. Я понимал, что моё поведение похоже на забастовку... её обмякшая нижняя губа выражала недоумение: какого рожна? Пускаться в длинные рассуждения было глупо, и я лишь молча достал и показал ей фотографию такой же капризули, как и она (и примерно в таком же наряде). Эту волшебную фотографию, с надписью на обороте «От назойливо-очаровательной Э.», я давно повсюду ношу с собой как икону, дабы снова не вляпаться в такую же жуткую историю, как с Э.
Луша обиженно отодвинулась на край скамейки. «Лампа» на горизонте позеленела, стала какой-то чудовищной.
— Сейчас мы можем увидеть зелёный луч, приносящий счастье! — включая лирику, вымолвила она.
Чувство уныния охватило меня. От зелёных этих лучей тошнило с детства... Вряд ли мы сработаемся, чёрт возьми, и с ней. Но, слава богу, лампа превратилась в гриб, и он с каждой минутой делался всё зловещее... во всяком случае, подыгрывать ей он не собирался. О лирике мы не договаривались: капитан застрелился — это да. Хотя и капитана, честно говоря, жалко — наверняка эта нежная горничная-миллионерша сама и завалила его! Ну ладно! По рюмочке — и спать. Завтра тяжёлый день — разбирать невероятные завалы в её сознании, что, похоже, не легче работы вальщика в Коми АССР.
Фужер — теперь фужер стоял на горизонте — полиловел.
— Мы должны — вы слышите — должны сделать этот фильм! — Луша порывисто прильнула ко мне. — Именем Анатолия!
Я оцепенел... «Анатолия»? Это Тохи, что ли? Уж это имя я шептал во снах значительно реже, чем другие!
Правда, Тоха в лирические минуты, которые у него совпадали с алкоголическими, говорил мне (не знаю, как другим): «Мы же шестидесятники — вместе начинали!» Помню, когда на самой заре свободы наше городское начальство разрешило самую первую выставку мазил-формалистов в Мраморном, оно одновременно и мудро приняло меры предосторожности: тех негодяев, что шли через площадь к подъезду — а их, надо отметить, были единицы — встречала шеренга румяных курсантов, в клешах, лишь чуть-чуть выпивших — по сто граммов, не больше. От их плюх апологеты абстракционизма скользили по гололёду — стоял здоровый матерок и хохоток.
